Как это случилось

Пора рассказать о Германии. В период с 1996-го по 1998-й год я провёл там в сумме 15 месяцев. Всё началось с того, что мне посчастливилось получить семестровую стипендию DAAD ‒ Германской академической службы обмена. Произошло это так: ещё чуть ли не в ноябре третьего курса я заполнил анкету, собрал несколько рекомендаций, перевёл их на немецкий, сделал копии зачётной книжки (тоже с переводом) и, кажется, нашлёпал ещё каких-то бумажек…

Поразительно, но я только сейчас вдруг задумался: кто дал толчок этому бесценному, как потом выяснилось, процессу, кто вообще сообщил мне о самом существовании такой возможности? Вероятно, мама. И если это так, то она, конечно, заслуживает самой горячей благодарности, потому что Германия стала большой, важной вехой. Как минимум, это был очень яркий, разнообразный период, потребовавший самоотдачи, собранности, умения принимать решения (в общем, всего того, чего мне и после-то недоставало, до Германии же с этим делом вообще было никак), наконец, позволивший мне прилично заработать и в итоге ощутить себя гораздо увереннее.

Впрочем, обо всём по порядку. Известие о том, что моя кандидатура прошла отбор и мне выделена стипендия, пришло по почте в начале лета. Большой конверт. Не очень-то люблю длинные фразеологизмы, но в данном случае «как гром среди ясного неба» действительно подходит как нельзя лучше. Стипендия была на 1 семестр, с октября по март.

В дальнейшем, однако, выяснилась интересная штука: учебный процесс в немецких университетах значительно отличался от нашего. В частности, лекции и семинары длились по 4 неполных месяца, которые завершались очень короткой сессией, ‒ экзамены и зачёты умещались чуть ли не в одну неделю. Остальные 2 месяца отводились для самостоятельной работы. На практике же лишь очень немногие оставались на это время в университетском городке и штудировали науки. Остальные же либо наслаждались каникулами, либо ехали в какой-нибудь крупный город на заработки, причём в среде иностранных студентов естественным был, конечно, именно второй вариант. Для северных городов Германии таким крупным городом был Гамбург, и в него дважды в год стекались, как из речного бассейна, потоки и ручейки студентов из окрестных городков. Соответственно, из упомянутых пятнадцати месяцев я провёл в Грайфсвальде лишь семь, но при этом проучился там два полноценных семестра и получил множество свидетельств об окончании курсов. Остальное же время ‒ в три приёма ‒ было проведено в Гамбурге и посвящено зарабатыванию денег (ещё две недели я провёл в Мюнхене, но об этом речь впереди).

Кстати о курсах, немецкий подход к образованию и в этом сильно отличался от привычного нам. У нас по каждой специальности имеется большая фиксированная программа. Она дополняется спецкурсами по выбору, которые и обеспечивают студенту некоторую вариативность образования, довольно незначительную. В Германии же, как оказалось, каждый составляет для себя программу довольно произвольным образом. Более того, даже суммарный годовой объём курсов в немецких университетах не регламентирован: студент должен набрать определённую сумму курсов, чтобы перейти на следующую ступень (ступеней было то ли две, то ли три), но какие именно это будут курсы и за сколько лет он эту сумму наберёт, почти не лимитируется. То есть можно брать каждый год по три курса и так, не спеша, учиться хоть 10 лет.

Мне лично оба подхода представляются излишне поляризованными, я бы добавил в российский вариант свободы, а в немецкий ‒ системности. Кстати, жизнь не стоит на месте, и вполне возможно, что описанная мною схема уже устарела.

В общем, с начала октября 1996 по конец января 1997 я учился в Грайфсвальде, в феврале и марте работал в Гамбурге, затем съездил в Новосибирск и Симферополь, вернулся в середине апреля (не помню точной даты) и проучился в Грайфсвальде ещё один семестр, в июле сдал экзамены, съездил с Мишкой Л. в путешествие автостопом по Европе, вернулся напрямую в Гамбург, где снова поработал, и 12-го октября вернулся в Новосибирск, где продолжил учёбу в НГУ, окончил 4-й курс. В следующем, 1998-м, году я опять наведался в Германию, на этот раз прямиком в Гамбург, работал там с начала августа по середину октября, затем перебрался в Мюнхен и провёл там две недели, готовясь к учёбе в Мюнхенском университете, даже был уже зачислен в студенты.

Между прочим, накануне поездки в Германию чуть не случилось это… Именно в таком варианте мне с детства запомнилась фраза, брошенная в одной из первых сцен «Этого безумного … мира» одним из подчинённых капитана Калпепера: «Шеф опять сделал это». Хотя в той версии перевода, которая у нас дома, он говорит всего лишь «Опять то же самое».

Так вот, летом я преспокойно уехал в Крым, не подав документы на оформление визы. Ох, что мне устроили родители, когда в конце лета выяснилось, что визу могут не успеть сделать! Они чуть ли не в лицах объясняли мне, как счастлив будет «неизвестный мальчик», который чуть-чуть не прошёл по конкурсу, но который тайно числится у немцев как запасной вариант! Здесь я, возможно, немного утрирую, но запасной вариант упоминался. Хотя тема всё той же визы для неизвестного мальчика оказалась не затронутой, а ведь она тоже не могла материализоваться из воздуха! Так или иначе, новосибирское консульство Германии предпочло оставить пафос моих родителей в теории, выдало мне визу в срок, и я стал прощаться с друзьями.

Надо сказать, к этому делу я подошёл весьма обстоятельно. Причём сцены прощаний документировались фотографиями. Кстати, интересно, что это был за фотоаппарат? Собственную мыльницу я купил уже в Германии. Чуть позже ‒ видимо, на день рождения в 1997 г ‒ мне подарили чудесный японский фотоаппарат с зумом (тоже плёночный). С каким фотоаппаратом я разгуливал в сентябре 1996 года ‒ не вполне понятно. Но именно тогда, и именно на память, были сделаны фотография с Ромкой в его комнате в «восьмёрке», фотография с экономистами-футболистами Андреем М. и Алексеем П., фото с Моникой и Ирой, фото с моими учениками, а также ещё несколько снимков. Эти фотографии вместе с семейными и оркестровыми украшали стены всех комнат, в которых я жил в Германии.

Первый семестр в Грайфсвальде

Итак, 4-го октября 1996-го года я прилетел в Берлин. Видимо, летел через Москву, потому что вылет из Новосибирска был ранним, и я, чтобы не опоздать, ночевал у Шефа, в его городской квартире рядом с Оперным театром (сейчас такое решение вовсе не выглядит естественным, но тогда многое было по-другому). Почему-то я совсем не помню день в Москве, а только то, как вдруг оказался в Берлине.

Был уже поздний вечер, стемнело. В самолёте у меня страшно разболелись уши, так что ещё некоторое время в аэропорту я едва соображал. В наше время заграница давно уже утратила свой ореол таинственности, тогда же ‒ по мере погружения России в хаос ‒ это ореол только нарастал. Да что говорить, ведь в девятнадцать лет даже процесс переезда на учёбу в другой город России сопровождался бы предельной внутренней мобилизацией. Во всяком случае, в то время, намного менее расслабленное и добродушное, чем теперь. А тут ‒ Германия!

У меня было 200 марок сотнями, и, вроде бы, не получилось купить билет на электричку из аэропорта до вокзала. Впрочем, кажется, я просто опасался сунуть в незнакомый автомат сотенную купюру: в то время это были довольно большие деньги для нашей семьи. Две девушки-немки, посовещавшись, посоветовали мне ехать зайцем, и я последовал их рекомендации. Ехал, напряжённо вглядываясь в темноту за окном вагона, считал станции и опасался контролёров. Но они не появились.

На вокзале выяснилось, что купить билет на поезд до Грайфсвальда можно будет прямо у проводницы, так что я сел и поехал, а когда она вошла в вагон, то радостно бросился к ней и быстро затараторил по-русски! Это было смешно… Видимо, сказалось напряжение. Поезд приехал в Грайфсвальд примерно в час ночи. Я засунул свои вещи в камеру хранения и заночевал, сидя на скамейке, прямо на маленьком вокзальчике, который по размеру, как это ни странно, едва ли значительно превосходил старое здание станции Сеятель.

Проснувшись рано утром, я отправился в университет ‒ Ernst-Arndt-Moritz Universitaet Greifswald, основанный в 1456-м году (седьмой старейший в Германии). Конечно, он произвёл впечатление, какое и должен был произвести на девятнадцатилетнего паренька из Новосибирска ‒ двадцать мне исполнялось через несколько дней. Старинные корпуса с красной черепицей, мощёные улочки, непривычные по тем временам стенды, пестревшие множеством объявлений и брошюр о всевозможных курсах и мероприятиях. Было ещё рано и малолюдно.

У университета было очень много корпусов, причём разбросанных чуть ли не по всему городу. Кроме того, чуть ли не на окраине города располагался вычислительный центр, где можно было работать на компьютере, с доступом к электронной почте и только что появившемуся тогда интернету. Тогда уже появилась операционная система Windows, но она ещё не стала основной: после включения компьютера необходимо было набрать в командной строке “win” и нажать Enter, после этого она запускалась. На рубеже 1996-1997 гг интернет пребывал в зачаточном состоянии, буквально делал первые, хотя и вполне уверенные шаги. Свои сайты уже появились у университетов и некоторых научных организаций, были доступны какие-то каталоги, однако сотни миллионов людей ещё не успели нашлёпать и наоцифровывать текстов, музыки и прочего, это было впереди.

Общение

Вскоре я познакомился с другими ребятами, приехавшими из республик бывшего Союза по стипендии ДААД. На многих курсах мы оказались вместе, поскольку все приехали по одной специальности ‒ германистике. Это были Саттор и Харедин из Таджикистана, Юля из Туркменистана, Лариса и её подруга из Казахстана, Аня из Узбекистана, Лайма и ещё один парень из Литвы (хотя он как раз приехал по другой программе), девушка с косой из Латвии, девушка из Азербайджана, Лейла из Грузии. Остальные, вроде, из России: Игорь Е. из Владимира, Юра из Воронежа, Люба из Ярославля. Кажется, был ещё один Юра, с Украины. Мы видим тщательно собранный интернационал, и ведь это всего лишь один семестр в одном небольшом городке.

Конечно, немцы преследовали свои цели, раздавая эти стипендии, причём эти цели достигались как в случае последующего возвращения стипендиата на родину, так и в случае, если он захочет и сможет остаться в Германии. Второй вариант можно охарактеризовать как элемент пресловутой утечки мозгов ‒ обычно она озвучивается как проблема для страны-донора, но ведь она также является благом для страны-реципиента, и почему бы её не простимулировать?

Однако и первый вариант имеет свои плюсы: молодой человек уезжает с чувством благодарности, со знанием языка, с уважением к налаженности (и, будем честны, богатству) жизни в Германии. Во-первых, он может перебраться на ПМЖ и потом, в более зрелом возрасте. Во, вторых, его симпатии могут принести свои плоды и в том случае, если он достигнет успеха в своей собственной стране. Эти соображения особенно справедливы применительно к военному и политическому направлениям образования, в качестве примера можно привести затраты СССР на подготовку в наших военных академиях кадров с Ближнего Востока и других более или менее дружеских стран. Эти вложения, конечно, не были пустой благотворительностью.

Однако я немного отвлёкся. Так вот, немцы могли преследовать или не преследовать свои цели, но для нас, 20 ‒ 21-летних ребят (практически все остальные приехали после четвёртого курса и были на год старше меня), это была просто огромная удача, несоразмерная затраченным усилиям. Хотя, разумеется, все прошли соответствующий отбор.

Первым человеком из «наших», с кем я познакомился, оказалась Юля. Это произошло в первый или второй день, в Дрезденском (это название) банке. Эпический момент, в который с неба пролился ожидаемый, но тут, наконец, ставший реальным золотой дождик в виде гигантской по российским меркам стипендии. В ту осень я был немного простужен (и потом почти весь зимний семестр кашлял) и, несмотря на относительно тёплую погоду, носил длинный шерстяной шарф. Увидев меня с этим шарфом, в длинном плаще, какого-то внутренне собранного, Юля тут же мысленно прозвала меня революционером. Вероятно, в то время это прозвище действительно «шло» мне.

Большая часть «наших» оказалась в одном общежитии на Гешвистер-Шолль штрассе. Оно чуть ли не накануне нашего приезда было полностью отремонтировано, в результате чего приобрело и внутри, и снаружи «западно-германский вид», разительно отличаясь от всех остальных общаг города (в те годы разница между бывшими ФРГ и ГДР была ещё очень зримой, но мы, вообще говоря, этого ещё не знали). Правда, и проживание в нашей общаге стоило дороже: 240 марок в месяц против 150 в остальных.

Мне ещё много лет спустя помнился тихий металлический лязг стеклянных противопожарных дверей, разделявших каждый блок, а также запах холла этого общежития ‒ как что-то родное, ценное и уютное. Конечно, яркость и свежесть этого воспоминания была связана не столько с самим зданием, сколько со всей эпохой ‒ друзьями, самостоятельным и непривычно благополучным бытом, ‒ однако известно, что именно запахи, в том числе случайные, часто оказываются самыми надёжными хранителями воспоминаний.

В один из первых дней ребята-таджики пригласили остальных к себе на вечеринку. Приглашение приняли не все. Например, обе казашки (это было, впрочем, условное обозначение, обе они были русскими) держались дистанцированно от нас. Вообще говоря, это решение можно назвать резонным: общаясь за рубежом с соотечественниками, на родном языке, упускаешь возможность совершенствоваться в языке иностранном, а если ты приехал всего на полгода, то у тебя не так уж много времени… Но сколько-то народу в тот вечер собралось, мы перезнакомились и подружились. Дружба с Саттором оказалась долгой.

Почти тогда же, вскоре после приезда, я познакомился с афганцем по имени Шах. Ему было 25 лет, и он уже давно жил в Германии. Насколько я понял, его отец занимал относительно высокий пост в Кабуле, и когда власть сменилась, им пришлось уехать из страны. Впрочем, в Германии он жил один. Мы познакомились в университетской столовой («кантине»), где я питался совсем недолго, первые дни: обед стоил, кажется, пять марок, и я счёл, что это дорого. (Не помню ни тогдашнего курса, ни российских цен: это были годы продолжительной, интенсивной инфляции. Но аналогичного мнения придерживались и остальные наши.) Шах играл с кем-то в шахматы в холле. Я подошёл, понаблюдал за партией и предложил сыграть. Так мы подружились.

Он играл чуть-чуть лучше меня и выигрывал чаще, но не намного, так что нам обоим было интересно. Иногда играли у него дома, иногда ‒ в студенческом кафе под названием Кисте. Шах познакомил меня с ещё одним шахматистом, суданцем (память не сохранила его имя). Он был ещё более сильным шахматистом, и ему я обычно проигрывал, хотя и в упорной борьбе. Как-то раз мы играли у него в гостях (тоже в общежитии, конечно), и он по-арабски попросил своих товарищей принести мне tschaj. Он специально выделил это слово и, наблюдая за моим удивлением, подмигнул и пояснил: ему известно, что по-русски оно звучит так же, как по-арабски.

Кроме Лаймы, приехавшей по такой же семестровой стипендии, в Грайфсвальде учились ещё несколько студентов-литовцев, и почему-то однажды я оказался ненадолго с четырьмя из них за одним столом, в комнате у Лаймы. Мне запомнилось, что все они разделяли полу-настороженное, полу-враждебное отношение к России. Оно не было резким, а словно искусственно приглушённым, но при этом стойким внутри.

Много позже, уже во время рождественских праздников, случилось так, что мы с Лаймой возвращались вдвоём после коллективного просмотра в студенческом клубе фильма на английском. Кстати, это был “Pulp fiction”, который тогда только-только вышел на экран. Где-то по дороге нам попалась яблоня с подмёрзшими яблоками ‒ было уже морозно. Я залез на дерево, и мы насобирали этих яблок, притащили их, высыпали на стол на нашей кухне (мы с ней жили в одном блоке на 7 комнат с огромной общей кухней-залом) и пили там вино ‒ разумеется, просто по-приятельски. На рождественские каникулы общага совершенно опустела, все немцы разъехались по своим родным местам, даже иностранцы остались далеко не все, и участники нашей весёлой компании бродили друг к другу в гости по гулким пустым коридорам. Хотя тут надо сказать, что как раз Лайма в нашей компании сторонилась, да и вообще мы по её просьбе разговаривали с ней только по-немецки. По-русски она говорила довольно неплохо, но, как говорится, в этом аспекте её возможности были шире, чем желания.

Так вот, в тот зимний «яблочный» вечер Лайма вдруг поделилась со мной своей печалью: она близко дружила с одним немцем, а он неожиданно уехал на каникулы без неё. В какой-то момент её голос задрожал, она с трудом сдерживала слёзы. Мы с ней сфотографировались на кухне с этими яблоками, и на этой фотографии она потом сделала мне на память длинную надпись на русском языке. Мне показалось, что этой надписью она словно признавала, не говоря этого прямо, что русские люди и русский язык ‒ не столь уж чужды и не столь уж враждебны ей. И вообще, что не все вещи в этом мире оказываются в итоге именно тем, чем кажутся изначально.

Латышка тоже не общалась с нашей русской компанией, тем более что жила она на Макаренкоштрассе, так что мы с ней вообще практически не пересекались. Но в один из первых дней, когда я что-то искал на этой улице ‒ кажется, почтовый ящик, чтобы отправить письмо родителям, мне встретилась она. И вдруг мимоходом, но многозначительно оборонила что-то вроде «ну, если не найдёшь, заходи…» Я не зашёл и, возможно, это решение не окрасило мои последующие недели в Грайфсвальде «в те тона, в которые не окрасило» ‒ выражаясь образным языком киевского мэра. Впоследствии она близко подружилась с Шахом, и тот как-то раз с восторгом мне о ней рассказывал. Как же её звали? Помню только симпатичный облик и тугую чёрную косу.

Собственно «наша компания», которую я периодически упоминаю, это Игорь Е., Люба, Юля, юрист Дима из Красноярска (он приехал всего на три месяца), Саттор с Харедином и я. И ещё социолог Данил, с которым где-то подружился Игорь. Саттор и Харедин участвовали в посиделках периодически, а вот остальные ‒ частенько. Дима был похож на киногероя. Спортивный, подтянутый, всегда энергичный и доброжелательный, и при этом какой-то «очень русский». Когда он уезжал, мы с девчонками провожали его на вокзале, и Юлька была потом очень грустная.

Данил был своеобразным персонажем: он охотно говорил неприятные вещи, полагая это принципиальностью. Дела у него дела шли очень неплохо: он стажировался у немецкого профессора, который его очень ценил, что открывало хорошие перспективы. Однажды Игорь при мне поздравил Данила с каким-то важным событием, и тот радостно и чуть смущённо ответил: «Да, некоторые люди столь добры ко мне…» Но вскоре случилось несчастье: Данил был в гостях у своего профессора и, слепо повинуясь своей принципиальности, ляпнул какую-то гадость его жене (мне не известно, что именно он сказал, но, зная Данила, а также последствия этой реплики, я подозреваю, что это была именно гадость, а не просто бестактность). В результате ему отказали от дома, да и вообще отношения оказались безнадёжно испорченными. Вскоре он покинул Грайфсвальд.

Запомнился один из эпизодов, когда сидели вшестером и играли во всякие игры без карт, в том числе в Баргузинского козла. Мы потом играли в эту игру с родителями и с сёстрами. Вернее, кажется, они играли вчетвером без меня, и сохранилось забавное описание в письме Ани. На самом деле это розыгрыш. В качестве ведущего выбирается один игрок, не знающий секрета игры, он выходит из комнаты. Правила игры следующие: один из игроков якобы выбирается в качестве баргузинского козла, и ведущий, вернувшись, должен спрашивать присутствующих: «Кто из вас баргузинский козёл?» В ответ все должны громко, изо всех сил, блеять, а он якобы должен по блеянию определить, кто ‒ «настоящий».

Эти правила нужно озвучить ещё до ухода ведущего. Подстава же заключается в следующем: на кого бы ни показал ведущий сначала, ему сообщают, что он не угадал. Он повторяет свой вопрос, снова слышит дружное блеяние, думает, показывает ещё на кого-то ‒ и тут «оказывается», что он якобы угадал. Соответствующий игрок становится новым ведущим и выходит, а оставшиеся совместно с разыгрываемым выбирают нового «козла» ‒ не важно кого. И вот когда новый ведущий войдёт и строго спросит: «Ну, и кто же из вас баргузинский козёл?!», то все картинно наберут побольше воздуха для блеяния, но лицемерно промолчат, а разыгрываемый, ничего не подозревая, в полной тишине радостно закричит во всю глотку: «Бе е е!»

Поиграть в эту игру предложил Данил, а разыгрываемым стал Игорь. Когда он вышел, то Данил не только разъяснил нам суть предстоящего розыгрыша, но и поделился психологической тонкостью: находясь в не очень близко знакомой компании (а тогда это было ещё так) и будучи поставленным перед необходимостью выбрать подозреваемого, не имея никаких реальных зацепок, человек, скорее всего, покажет сначала на наиболее симпатичного ему члена группы. Когда же окажется, что он не угадал (по уговору мы должны были сделать вид, что он «угадал» со второго раза), то со второй попытки он, скорее всего, покажет на наименее симпатичного ему игрока. Это наблюдение показалось мне интересным и внутренне логичным. Кстати, Игорь показал первым на Данила, не угадал, чуть-чуть призадумался и показал на Диму. Димка явно был немного задет и, пытаясь это скрыть, смущённо проговорил что-то вроде «Ну, второй-то выбор, конечно, понятен, а вот первый ‒ удивил».

Другой розыгрыш из того весёлого рождественского периода назывался «Китайский ресторан». Разыгрываемого якобы приглашают в китайский ресторан ‒ по тем временам полная для нас экзотика ‒ и предлагают повторять все движения за пригласившим. Перед обоими стоит по тарелке, свет гасится, зажигаются свечи. Сначала «для затравки» идёт безобидное кривлянье, затем тарелка берётся двумя руками, поднимается на уровень груди и используется как руль, с периодическим переключением передач и яростными нажатиями на клаксон.

В какой-то момент разыгрывающий начинает вытворять более эксцентричные вещи: не прекращая одной рукой энергично рулить, периодически шлёпает ладонью другой руки по передней поверхности «руля», а затем себя по лицу. Разыгрываемый всё это повторяет, веселясь вместе со всеми и не подозревая, что скрытая от него поверхность тарелки была предварительно закопчена над свечкой, в результате чего он постепенно превращается в индейца в полной боевой раскраске. Участники розыгрыша хохочут всё громче, а разыгрываемый ‒ в уверенности, что в этом проявляется всеобщее одобрение его артистизма, ‒ продолжает себе весело рулить, беспечно улыбаясь.

Было в ходу и множество других развлечений, прежде всего игра в фанты. Вспомнилось, как Игорю выпало кричать в окно общежития новогоднее поздравление для жителей окрестностей, и он, высунувшись, прокричал на русском: «Дорогие немцы! Поздравляю вас с новым годом! Желаю вам в новом году – шпарен, шпарен унд шпарен!» Слово “sparen” означает «экономить», оно действительно было столь популярным, что это казалось нам немного забавным: контраст быта по сравнению с тогдашней Россией был настолько значителен, что, казалось бы, чего уж тут экономить, живи да радуйся! (А ведь это был бывший ГДР, причём с момента объединения прошло всего шесть лет, и разница с западными областями была, как мы вскоре убедились, довольно зримой.)

Впрочем, если серьёзно, рачительность немцев вызывала у меня уважение. В этой связи мне обычно вспоминается про два стареньких чёрно-белых (!) телевизора ‒ один из них притащил из гаража Дирк (о нём будет пара слов ниже) и поставил в холле общаги в Гамбурге, а второй, почти такой же, оказался потом в холле моей общаги в Мюнхене. У всех моих знакомых в России таких старых телевизоров давно уже не было. Конечно, и эти два уже не служили дома в семьях, а были заменены на более современные модели, однако ‒ не выброшены! Это мне тогда понравилось.

Как я уже говорил, под новый год общага опустела практически под ноль. Мы устроили весёлое отмечание в моей столовой, причём позвали и двух (условных) казашек, сторонившихся нас до этого. Обе они, со слов наших девчонок, собирались встречать новый год с немцами, с которыми крутили романы, но те вроде бы их неожиданно киданули и смотались без них. Юля и Люба их вроде как осуждали (уж не помню, за шуры-муры с немцами или за заносчивость), но тут смягчились и предложили позвать, что и было исполнено (одна из них пришла).

Помню морозный воздух, суету совместных предновогодних покупок ‒ и как мы возвращаемся втроём или вчетвером в общагу из дальнего магазина… Я в тот день купил себе чёрный пластмассовый револьвер, оглушительно стрелявший пистонами, и радовался ему как ребёнок. О, и ещё, конечно, же, я помню атмосферу Рождественского базара (Weihnachtsmarkt). Аттракционы, рождественские украшения, праздничные лица, угощения и ‒ как венец всего этого ‒ ароматный глинтвейн на морозном воздухе.

Вообще, надо сказать, подготовка к рождеству начинается в Германии с самого начала декабря: дома наряжаются, окна украшаются электрическими гирляндами, видными с улицы, и весь город преображается самым чудодейственным образом. Каждые выходные в семьях отмечается очередной «адвент» ‒ своеобразная репетиция или предзнаменование Рождества. Эта Рождественская атмосфера, в которую волей судьбы мне довелось полностью окунуться в декабре 1996-го года, тесно связалась в моём сознании со словосочетанием «Германия. Зимняя сказка» (Гейне). Кстати, что-то подобное мы с Моникой застали семь лет спустя в Эдинбурге, и даже с глинтвейном, причём на чашке было написано «Франкфурт». Но в английском изложении это был только отзвук настоящей сказки. А может быть, дело в возрасте…

О немецком языке

Нельзя не упомянуть, что мои знания немецкого оказались довольно слабенькими по сравнению с остальными, и связано это было не столько с годовой разницей в продолжительности обучения, сколько с самой специализацией. Практически все ребята приехали из языковых ВУЗов, в которых иностранный язык являлся основой, а все остальные предметы «прилагались» к нему, причём имелись отдельные курсы по фонетике, грамматике и так далее. Мой же родной филфак НГУ представлял собой русистику в чистом виде: с древнегреческим, старославянским и древнерусским, с поездками на практику в Тобольск для изучения древних рукописей. Первый набор на германистику состоялся как раз в год моего поступления, причём группа была сформирована уже в сентябре из студентов, поступивших на «традиционные» филологию и историю. Собственно немецкого у нас было 4 пары в неделю ‒ и никакой тебе пресловутой отдельной фонетики...

Соответственно, моё произношение несло на себе не просто тяжёлую, а просто многотонную печать русского. Чего уж там говорить, если я даже не сознавал, что долгие гласные являются долгими, а двойные согласные являются двойными лишь на письме ‒ и как раз для того, чтобы обозначить краткость предыдущего гласного... К счастью, всё это я постепенно постиг, и моё немецкое произношение стало в итоге (не раньше второго семестра) довольно сносным.

Определённая заслуга в этом принадлежит двум моим соседям по блоку в общежитии. Мой сосед по комнате Андреас однажды попытался донести до меня мысль, что я «не позволяю языку звучать». Он не был филологом и не знал, как сформулировать своё ощущение. Собственно, я его тогда и не понял, но он имел в виду как раз то, что в моём исполнении все гласные оказывались короткими, в результате язык лишался чередования кратких и долгих слогов, то есть ритмики и певучести. Но всё-таки он, вероятно, подготовил почву, заронив в мою самонадеянную голову мысль, что что-то, вероятно, не так, хотя и не известно, что именно.

Намного ценнее оказалась помощь Сюзан (именно с одним -н- и ударением на второй слог), которая однажды не пожалела времени и научила меня произносить фамилию гениального Бетховена с долгим произношением гласных. Это произошло на кухне, когда я слушал свою любимую Патетическую сонату (брал напрокат диски в городской библиотеке), и она услышала, как я произношу его фамилию. Возможно, ей захотелось сделать доброе дело для меня. Но вполне возможно, что для самого старины Людвига, за которого ей могло быть обидно.

В любом случае, я очень признателен этой девчушке, потому что именно в тот день с моих ушей слетела пелена невежества, я стал слушать и слышать немецкую речь такой, какой она была на самом деле, стал учиться подражать ей ‒ и в итоге в этом до некоторой степени преуспел. Конечно, какие-то неточности остались, для их искоренения нужен преподаватель, а его не было. Человек так устроен, что требуются целенаправленные усилия, чтобы научить его различать похожие звуки, которые он, опираясь на родной язык (или даже на несколько известных ему языков), воспринимает как одну фонему…

Однажды мне на глаза попалась книжка соседа по комнате с непонятным названием Tierfarm. Я начал её читать, быстро увлёкся и прочитал до конца. К стыду моему, я, будучи филологом, не знал о существовании повести Уэльса «Скотный двор» ‒ это была она. Дело в том, что зарубежная литература не входила в число вступительных экзаменов, а на многосеместровом университетском курсе по зарубежке мы ещё не дошли до 20-го века ‒ в общем, классическое «это мы не проходили, это нам не задавали, парам-пам-пам». Имя автора я тоже не признал в непривычном написании ‒ вернее, не обратил сначала внимания...

В дальнейшем, озаботившись совершенствованием немецкого, я стал брать в библиотеке книги и не просто читал их, а выписывал незнакомые слова столбцами в специальную тетрадь и тщательно их выучивал. Я и по сей день убеждён, что это самый эффективный способ изучения языка ‒ почти по Цезарю: прочитал, выписал, выучил.

Кроме того, я интуитивно открыл очень ценную, как мне кажется, хитрость: вовсе не так важно, читаешь ли ты книгу знаменитого на весь мир писателя в оригинале или перевод на изучаемый язык с какого-то другого языка ‒ главное, чтобы ты очень-очень хорошо знал содержание этой книги. В этом случае многие незнакомые слова окажутся понятными из контекста, в результате чего процесс узнавания нового слова не пассивным образом ‒ из словаря, а посредством акта работы собственной мысли ‒ этот процесс обеспечит слову как бы более надёжное схватывание, цементирование в памяти. Руководствуясь этой идеей, я прочитал, выписывая и уча слова, сначала «Собачье сердце», а затем «Преступление и наказание» ‒ его успел прочитать примерно на пять шестых. Мой словарный запас ощутимо улучшался. Позднее я добавил к ним «Мастера и Маргариту» (а ещё позднее, уже в Уфе, первый том «Приключений Вернера Хольта» ‒ отступив, таким образом, от своего «правила»).

До Германии, в НГУ, я на втором курсе прочитал (в адаптированном варианте) «У нас дома в далёкие времена» ‒ книгу, очень любимую в нашей семье, ‒ а также «Из жизни одного бездельника». На третьем курсе ‒ «Процесс» и «Америку» Кафки. Оба романа Кафки мне понравились, особенно «Процесс» (ранее я читал на русском только «Замок» и рассказы). Именно тогда, на третьем курсе, я полюбил немецкий язык, особенно его синтаксис, требующий ясного мышления и какой-то «медицинской» строгости.

Впрочем, у истоков моей симпатии к немецкому стояла ещё одна ‒ всего лишь одна ‒ аудиокассета, с записями Райнхарда Мая. С этими песнями нашу группу германистов познакомила молодая преподавательница Виола, которая в весеннем семестре второго курса вела у нас часть занятий. Кстати, интересное совпадение: за 2-3 года до меня ей тоже довелось поучиться именно в Грайфсвальде. Причём она осталась не в восторге: русских в тот год почти не было, а с немцами общение складывалось не так уж весело (я-то в Грайфсвальде общался преимущественно на русском языке). Но об этом я узнал уже потом.

У Р. Мая мне особенно нравилась песня “Sommermorgen”. Уже очень давно собираюсь её перевести, один раз даже подступался, но неудачно. Хотя со всеми другими песнями, если уж я начинал переводить, то обязательно доводил дело до конца. Причём не из упрямства, просто первые же переведённые строчки словно придавали мне силы (отчасти потому, что я старался начинать с самых принципиальных строк), после этого я словно чувствовал, что теперь-то «не упущу добычу». Это, конечно, не означает, что добыча неизменно выходила хороша ‒ тут уж в меру таланта, но я имею в виду лишь, что у меня практически нет заброшенных работ. Кроме вот этой…

Завершая разговор о симпатии к немецкому, не могу не упомянуть песню “Wie sich Mühlen drehn im Wind” в исполнении Вики Леандрос ‒ немецкий вариант песни “The windmills of your mind” (которая, кстати, мне тоже очень нравится, особенно в исполнении Дасти Спрингфилд). По-моему, в звучании этой песни особенно ярко ощущается мелодичность немецкого языка, который зачастую считают грубоватым…

Нацеливаемся на большее

Я упомянул, что обеды в столовой были классифицированы как непозволительная роскошь. В принципе, наша стипендия в 1100 марок была просто огромной: как я уже упомянул, плата за общежитие составляла 240 в месяц (у жителей «простых» общаг ‒ 150), ещё около 70 стоила обязательная медицинская страховка, на еду же уходило от 150 (у самых экономных) до 250-300 (считая вино, в котором я себе не отказывал, и другие условные излишества). Несмотря на это, желание экономить и копить казалось естественным. Не помню, в какой именно момент я осознал, что можно постараться остаться ещё на семестр, и что следует экономить хотя бы ради этого, но однажды, уже в середине семестра, у меня случайно состоялся такой разговор с кем-то из русских, уже оставшихся в Германии с прошлых лет (кажется, с Ольгой). И я подумал: почему бы нет?

Ближе к концу семестра идея стала обрастать деталями. Сформировалась группа единомышленников, планирующая сразу после сдачи экзаменов, то есть в первых числах февраля, метнуться в Гамбург, снять там квартиру на всю группу, и рубить, рубить бабки! Как именно получится их рубить, мы ещё толком не представляли себе, но у нескольких «наших» ребят, учившихся в Грайфсвальде не первый год, такой опыт был. В группу вошли Люба, Юля, Вика, Диля, Игорь и я. Вика и Диля приехали одновременно с нами, но по другой программе, не на один семестр, и учились на медицинском факультете. Независимо от нас в Гамбург ехал Олег, учившийся в Германии уже второй год. Туда же ехали ‒ тоже каждый сам по себе ‒ германист Лариса и медик Игорь И. (с ними мне предстояло подружиться позднее).

И вот ‒ экзамены сданы. Мы оставляем вещи у друзей, сдаём комнаты комендантам и ‒ едем поездом! Была такая удобная штука, как вохенендтикет ‒ за 35 марок можно было компанией до пяти человек колесить на поездах по Германии всю субботу и всё воскресенье! Халява, сэр. Вот по этому групповому билету мы и поехали. Хотя нет, Игорь ‒ наиболее продвинутый из нас в немецком, да и просто наиболее энергичный ‒ поехал вперёд и снял квартиру на всю компанию. Помню, что кроме обычных вещей мы везли матрасы, на которых предстояло спать нам с Игорем. В результате мы поселились вшестером в маленькой двухкомнатной квартире, в старом таунхаусе, на станции Mundsburg жёлтой линии метро.

Кстати об этой квартире. Именно в ней мне пришлось осваивать тонкости общежитского быта. Дело в том, что хотя мне и пришлось делить первую комнату в Грайфсвальде с соседом, да и кухня была одна на целых 10 человек (правда, огромная), но быт был совершенно идиллическим. И уж точно не было и тени конфликтов. В нашей же квартирке нам пришлось довольно тесно вшестером, причём все работали, все уставали… Впрочем, ребята были хорошие, и в целом мы отлично ладили. Как-то раз я записал на кассету одну беседу с шутками и подколами, причём лет 10 назад её нашёл у себя, так что она жива и поныне. Надо бы оцифровать… И обязательно найти и тоже оцифровать аудиозапись с моего дня рождения в 1994-м году ‒ беседы, шутки и психологические игры с друзьями-«философами» (Борис, Дима, Вадик и Давид) и тремя прекрасными дамами…

Впрочем, я не всё рассказал! Прежде чем двинуться в Гамбург, мы с Игорем и Любой сделали ещё один важный шаг ‒ подали документы в Грайфсвальдский университет на второй семестр, получили одобрение и, самое главное, на полгода продлили визы! Для этого пришлось произвести ряд махинаций с деньгами, поочерёдно перебрасывая их со счёта на счёт и беря банковские распечатки, чтобы предстать обеспеченными людьми перед пытливыми взорами служащих Аусландзамта. Дело было, как говорится, шито белыми нитками, но на это, видимо, смотрели тогда сквозь пальцы. Хотя понервничать нам, кажется, всё-таки пришлось. Следует отметить, что оставаться даже на один дополнительный семестр захотели далеко не все. Юлю, например, такая возможность не заинтересовала, и после Гамбурга она уехала из Германии. Но тут у каждого могли быть свои соображения.

Первое «взятие» Гамбурга

Воспоминания о первых днях в Гамбурге ‒ очень яркие, непохожие на все остальные. Причём я почти не помню конкретных событий, а только лихорадочную, азартную атмосферу поиска работы. Шесть единомышленников в одной маленькой квартире, но каждый сам за себя, и каждый ‒ один против чужого, огромного города, переполненного тысячами неизвестных, разнообразных, в том числе самых невероятных вариантов работы. И ты должен разыскать и заполучить один из этих вариантов, причём как можно быстрее, ведь каждый день на счету!

В эти же первые дни я познакомился и подружился с Олегом. Он тоже учился в Грайфсвальде, и тоже на германистике, только уже второй год. Смутно припоминается, что именно он консультировал нас накануне отъезда в Гамбург, но по учёбе и развлечениям я с ним там как-то не пересекался. Он жил на улице Макаренко, как и Шах, а также Игорь И., Лариса, Андрей и Ольга ‒ другие «наши», оставшиеся учиться с прошлых лет. Так вот, в первый же вечер Олег заехал навестить нас в нашей квартирке, и как-то так получилось, что мы договорились поездить в поисках работы вдвоём. Именно он знакомил меня с Гамбургом, и это волнительное воспоминание ‒ ощущение себя маленьким человеком, который должен обязательно найти себя в огромном городе, ‒ связано у меня с этими совместными поездками. Тогда я ещё не смотрел бессмертный фильм «Огни большого города» (позже он стал для меня одним из самых любимых), но знал его название, и это волнующее, манящее словосочетание крепко связалось в моём сознании с первыми днями в Гамбурге.

Почему-то не помню, кем в итоге устроился работать Олег ‒ во всяком случае, наши совместные поездки оказались безрезультатными. А мы с Игорем довольно скоро оформились в посредническом бюро “Phoenix”, которое предлагало студентам неплохую по нашим представлениям почасовую оплату (кажется, 14 марок) на полный рабочий день, распределяя их по различным предприятиям города. Мой первый рабочий день был посвящён транспортировке мусора: мы с водителем с шести утра колесили по городу и постепенно наполняли наш мусоровоз содержимым огромных контейнеров. Таким образом, большую часть времени я просто сидел рядом с водителем и ехал без всяких усилий. На второй день эта компания не прислала заявку, причём сотрудник посреднического бюро ‒ мой непосредственный работодатель ‒ был этим недоволен и высказался в том духе, что это моя вина. Возможно, так оно и было, это осталось для меня неопределённым. Правда, водитель накануне попрощался со мной довольно приветливо (кстати, звали его Юрген), но мало ли что? В общем, меня направили на завод минеральной воды, где уже трудился Игорь.

Завод был расположен почти на самой дальней восточной станции метро (точнее, электрички). Вообще, так получилось, что за семь суммарно проведённых в Гамбурге месяцев я изъездил его вдоль и поперёк. Отчасти, конечно, благодаря длительной работе экспедитором в свой второй приезд, но кроме того, сами предприятия, на которых мне довелось работать в разное время, были как нарочно раскиданы по удалённым точкам: к крайнему востоку позднее прибавился крайний юг, в следующем году ‒ крайний запад, но и на крайнем севере тоже довелось побывать несколько раз, не считая хаотичных маршрутов экспедитором по всему городу.

На этом заводе я проработал 4 дня, и это была самая тяжёлая работа за всё время. Интересно упомянуть инструктаж перед началом работы. Хмурый мастер стал меланхолично излагать мне мои обязанности. Вдруг он прервал изложение и задал мне какой-то уточняющий вопрос. И то ли я просто не успел начать отвечать, то ли действительно чего-то недопонял или даже просто не расслышал ‒ в огромном, просто бескрайнем, цеху было шумно: по конвейеру, позванивая, двигались вереницы бутылок, по другом конвейеру ехали ящики с бутылками, гремели какие-то механизмы… В общем, возникла секундная заминка, и мастер тут же, ничего не спрашивая и никак не выказав ни неудовольствия, ни колебания, столь же меланхолично продолжил говорить, только уже на чистейшем русском языке.

Естественно, я чуть не пошатнулся от неожиданности, но молча дослушал и приступил к работе. Казалось просто поразительным, что фриц так ловко владеет русским, но не менее поразительным было то, что он даже не переспросил, владею ли им я! Позже лингвистическое чудо объяснилось: в восточной части города имелся целый район, заселённый эмигрантами из России и Казахстана, и на заводе минводы русских рабочих было не меньше половины. Русским был и этот мастер.

Его внезапный переход на родной для меня язык оказался интересным эпизодом, но, к сожалению, абсолютно не столь увлекательными были сами объяснения моих обязанностей. Я должен был стоять и следить за конвейером, по которому ползли бутылки. Некоторые бутылки, наполненные слишком сильно или слишком мало ‒ это определялось автоматически ‒ автоматически же отделялись от общего потока и направлялись в тупиковую ветвь конвейера. Так вот, я должен был следить за тем, чтобы эта тупиковая ветвь не переполнялась. Периодически снимать эти бракованные бутылки, складывать их в специальный металлический короб, одевать защитные очки, брать тяжеленный металлический молот и разбивать бутылки на мелкие осколки. Разбивать их было неприятно, потому что бутылки, в сущности, были ни в чём не виноваты (а виноват был, судя по всему, проклятый капитализм). Однако ещё неприятнее было томиться в безделье и смотреть на лязгающий конвейер. Присаживаться было запрещено. Однажды я присел отдохнуть, и меня тут же взволнованно окликнули ‒ нельзя!

Этот ад безделья продолжался два рабочих дня, после чего меня перевели в другой цех, на ночную смену ‒ завод работал в три смены: с 6 утра до 2 часов дня, с 2 до 10 вечера и с 10 вечера до 6 утра. Через этот цех шёл конвейер с ящиками, заполненными пустыми бутылками. По какой-то причине периодически возникал сбой, и часть конвейера, шедшая на выход из цеха, останавливалась. Входящую же линию почему-то нельзя было останавливать, и ящики продолжали с лязганьем переть на нас из соседнего цеха, словно упрямые танки. В эти минуты группа рабочих, в которую я входил, исполняла своё соло: в бешенном темпе мы снимали с конвейера ящики и строили из них китайскую стену до тех пор, пока выходящая линия снова не начинала работать. К счастью, бутылки в ящиках были пустыми, но темп работы был такой, что пот катил градом. Не помню, что мы делали в промежутках между остановками, кажется, они тоже были заполнены какой-то деятельностью, а не просто ожиданием.

В этом цеху я тоже проработал два дня. Меня всё устраивало: по сравнению с томительным бездельем в первом цеху, физические нагрузки, даже тяжёлые, воспринимались как благородный и приятный труд. Но на третий день произошла неприятность. Дело в том, что мне выдали синий рабочий комбинезон, шлем и защитные ботинки (не те, что потом дожили до Уфы), эти ботинки натёрли мне ноги, и я имел глупость поехать на работу в своих обычных кроссовках. Это немедленно заметил мастер, и меня тут же выгнали ‒ с тем же бесстрастным автоматизмом, с которым лязгающий конвейер отбраковывал переполненные бутылки.

На этот раз служащий посреднического бюро уже как следует высказал мне неприятные вещи по поводу моей безответственности и несообразительности. По договору они должны были оплачивать мне каждый день, даже если работы не было. А работы не было... Утром, ни свет ни заря, я приезжал к ним в офис, сидел там и ждал, не появится ли заявка. И, разумеется, грелся в беззвучных лучах презрения и ненависти, поскольку марки-то продолжали начисляться мне за каждый час ‒ всё с тем же бесстрастным автоматизмом. Это продолжалось пару дней. Потом работа появилась. Несколько дней я работал в столовой при какой-то больнице. Ещё около недели или чуть больше ‒ в какой-то другой столовой, причём чуть ли не половина женского персонала оказалась, опять же, русскими.

В этой столовой мы, её сотрудники, довольно неплохо питались, причём обедали до открытия, так что имелся широчайший выбор блюд. Кроме того, в конце каждого рабочего дня заботливые русские поварихи снабжали меня двумя пластиковыми ведёрками еды: в одном ‒ суп, в другом ‒ второе. Они составляли ужин для нашей студенческой коммуны, так что в этот период нам не приходилось готовить по вечерам.

Однажды в эту столовую приехали журналисты газеты “Bild” ‒ одного из самых массовых немецких изданий. И вскоре в этой газете вышла большая статья с фотографией коллектива, на которой красовалась и моя персона. Кстати, интересно, что в этой столовой привлекло тогда внимание журналистов? Надо найти и почитать статью, газета у меня где-то хранится… Интересно, что через пару недель один из сотрудников продуктовой фабрики, где я в это время работал, неожиданно узнал меня в лицо, вспомнив эту статью. Конечно, узнаванию поспособствовала моя причёска ‒ я был сильно заросшим, но всё-таки это была всего лишь коллективная фотография в газете, а моё имя в статье, естественно, не упоминалось…

В другой столовой, которая располагалась в больнице, имелся свой небольшой конвейер, на нём надо было быстро расставлять горячие металлические тарелки из стопки, раскладывать ложки и вилки, чашки и что-то ещё. Если что-то не успевал, то приходилось нажимать большую красную кнопку остановки, но это, естественно, «не приветствовалось». Кстати, не следует воображать, будто меня и из столовых в итоге выгоняли. Нет, просто в обоих местах заявка исходно была ограничена несколькими днями.

Пятым местом работы стал завод бытовой химии. Он был расположен чуть ли не в крайней южной точке города, после метро надо было ехать на автобусе. Там тоже имелся конвейер, причём требовавший огромной сноровки. По нему ехали пустые пластиковые канистры, и моя работа заключалась в том, чтобы наклеивать на них этикетки. На некоторые ‒ несколько наклеек, с дополнительными знаками коррозийности и ещё чего-то. Этикетка бралась в левую руку, большим и указательным пальцем правой руки отклеивалась от основы, пришлёпывалась к канистре и разглаживалась двумя лёгкими движениями ладони. Скорость, с которой я это делал, была, как мне казалось, достойна кинематографа.

Я стоял в начале конвейера, и, кроме наклеивания, в мою задачу входило собственно ставить канистры на ленту. Периодически приходилось идти во двор и привозить на поддоне очередную высоченную башню пустых канистр ‒ эти короткие выходы были единственным развлечением. Но в целом это место работы было неплохим: я вполне справлялся, и никто не предъявлял мне претензий, физических усилий не требовалось, а некоторая нудность компенсировалась забавным сознанием того, что это временный компромисс ради денег, причём очень неплохих (даже отличных), «а вообще-то я студент».

Последним местом работы в тот первый гамбургский сезон стала фабрика салатов. Это предприятие явно отличалось от остальных: все немцы были подтянуты и чертовски энергичны, носились как заведённые, и того же требовали от меня. По-видимому, там и зарплаты были выше среднего: даже мне, никогда не интересовавшемуся автомобилями, показалось, что рабочие приезжали на крутых тачках, причём никто ‒ тоже важная деталь ‒ не приезжал на метро. В общем, своеобразные сливки пролетариата (хотя уж это, наверно, преувеличение).

Кстати о тачках, именно с этим инструментом предстояло мне подружиться на новом месте работы. Точнее, это была тележка с четырьмя колёсами и кузовом в виде вместительной ванночки, в которой я на бешеной скорости возил то креветок, то мороженую ягоду, то какие-нибудь овощи. Приходилось летать как пуля, поочерёдно выполняя заказы разных точек, и после каждого заказа отвозить тележку в мойку, где их одну за другой пожирала гигантская грохочущая машина, похожая на школьную посудомоечную, но размером с большой зал. Тут же возвращаться с другой, чистой, тележкой ‒ и бросаться исполнять очередной заказ.

За смену было три фиксированных перерыва, из них один с возможностью поесть, причём можно было угощаться любой продукцией фабрики, в произвольном количестве. Это были преимущественно салаты из морепродуктов. Делали их в соседнем цехе, где работали в основном женщины. В нашем цехе выполнялись размораживание и предварительная обработка. Смутно припоминается, как будто мне было трудновато есть эти майонезные салаты без хлеба. Но, естественно, это меня не останавливало: энергичный труд требовал усиленного питания.

Рабочая неделя была пятидневной. Почему-то не помню, чем мы занимали выходные! Однажды съездили всей компанией на Репербан. Погуляли, поглазели и вернулись обратно. Впрочем, я-то быстро нашёл себе занятие: в центральном парке оказался шахматный клуб под открытым небом. До того я почти совсем не играл с часами. Хотя нет, как раз летом 1996-го года, в Ялте, довелось как следует поиграть в блиц… Но в целом такого опыта было, конечно, очень мало. Почти все игроки были посильнее меня (и, кстати, все были значительно старше), но иногда я «цеплялся».

Запомнилась одна партия с уругвайцем, в которой я играл белыми. У соперника были ферзь, по крайней мере одна ладья и, кажется, ещё какой-то конь, мой же ферзь бесславно погиб, король был отправлен в эротическое путешествие на край доски и стоял там уже почти заматованный, а ладьи бултыхались на вертикали а и были не в силах ему помочь. Король соперника стоял на g8, имел форточку на g7 (при пешках на f7, g6, h7) и против пары ладей чувствовал себя в полной безопасности. Правда, поля f6 и h6 были ему недоступны: видимо, на g5 стояла моя пешка. Уругваец примеривался, как половчее влепить мне мат, и казался полностью доволен происходящим (ещё бы!), а я молился, чтобы он додумался совершить это «самым надёжным» способом ‒ подключив ладью с последней горизонтали.

И вот он, словно вняв моему телепатическому искушению, вдруг сделал именно такой ход, причём без шаха, но при этом отняв у моего короля последнее поле и заготовив тем самым неотвратимый, казалось бы, мат. И вдруг ‒ вуаля! Это были ‒ единственный раз в моей жизни ‒ две «бешеные» ладьи! Последовало: Ла8+Крg7; Лg8+Кр:g8; Ла8+Крg7; Лg8+Кр:g8; пат и ничья! Уругваец ‒ со смешанным чувством досады и искреннего восхищения ‒ поздравил меня. Кстати, позже я побывал у него в гостях. Он показывал написанные им повести. Кроме того, у него дома оказалась марксистская литература и атрибутика. Правда, в те годы я был уверен, что люди, серьёзно относящиеся к марксизму, живут вчерашним днём и, соответственно, поступают весьма неумно... Разумеется, я не стал это озвучивать.

Я уже описал атмосферу моих первых дней Гамбурге ‒ волнующую и наполненную энергией сжатой пружины. Кроме уже упомянутого фильма, мне в этой связи вспоминается замечательная открытка «Завтрак рабочих»: дюжина мужчин в таких же, как у меня, комбинезонах, завтракающие на огромной высоте, сидя на какой-то балке, торчащей из строящегося небоскрёба, ‒ а вокруг открывается панорама города со множеством других строящихся небоскрёбов. Вообще-то на открытке изображён Нью-Йорк, но настроение утра, трудового быта, чувство полноправной принадлежности к гигантскому процессу ‒ всё это очень точно соответствовало и моим ощущениям. Кстати, не случайно ведь эта открытка продавалась на улицах Гамбурга наряду с другими, содержавшими стандартные наборы достопримечательностей города. А в центральном офисе посреднического бюро, в которое я устроился работать полтора года спустя, она была изображена во всю стену ‒ и смотрелась очень органично.

Второй семестр в Грайфсвальде

Небольшие каникулы

У меня был обратный билет на самолёт Берлин-Москва, на воскресенье, 31-е марта. С первых чисел апреля начинался весенний семестр, но мне очень хотелось съездить домой, да и обратный билет был куплен ещё в сентябре. Так что я доработал в Гамбурге до 29-го числа и в субботу вернулся в Грайфсвальд, благо в выходные можно было передвигаться по уже упоминавшемуся вохенендтикету (да ещё передавать его ‒ в том числе небезвозмездно ‒ другим людям, если позволяло время). В общем, в воскресенье утром я прибыл на Грайфсвальдский вокзал и с удивлением обнаружил, что поезд на Берлин ‒ тю-тю, уже ушёл. К счастью, следующий поезд оказался всего через час, но, к несчастью, на этом поезде нельзя было поехать по вохенендтикету: они действовали только в дешёвых поездах. Так что мне пришлось изрядно раскошелиться, чтобы не опоздать на самолёт. Зато после того случая мне, в отличие от большинства людей, уже не никогда не приходилось морщить лоб, чтобы вспомнить, переводят ли часы вперёд в конце марта или всё-таки в конце сентября : ).

Незабываемым оказалось чувство возвращения на Родину, охватившее меня в Москве. Это была весна, снег, грязь, автобусы, серые мешковатые одежды, толкучка рынка… Не помню, почему я оказался на рынке; впрочем, тогда всё было одной сплошной барахолкой ‒ с затейливым смешением надежды и безнадёги. И поверх всего этого ‒ волшебной музыкой ‒ разливалось горячее чувство возвращения на родину. С этим снегом, весенней слякотью, автобусами, водкой и всем прочим. Кроме прочего, ведь это было моё любимое время года ‒ именно ранняя весна. С таяньем снега и пресловутой слякотью ‒ пачкающей сапоги, но зато сверкающей на солнце…

Моё возвращение домой оказалось, пожалуй, почти триумфальным. Во-первых, я привёз целый ворох «шайнов» (свидетельств) о пройденных курсах ‒ окончательно опровергнув этим беспокойство родителей, будто вместо учёбы валял дурака. Во-вторых, заработал реальную кучу денег. Наконец, в-третьих, продлил обучение, продлил визу ‒ и скоро поеду «обратно» в Германию, при этом находясь уже на полном самообеспечении. Я действительно обрадовал всем этим родителей, тем более что в России ситуация продолжала непрерывно ухудшаться, настоящее было мрачным, а будущее представало, пожалуй, ещё более мрачным.

Не помню, как было проведено время в Новосибирске. Собственно, я пробыл там всего несколько дней. В Грайфсвальде уже началась учёба, но я решил заехать к бабе и деде, тем более что добираться до Германии решил на этот раз не самолётом, а поездом, чтобы сэкономить. Я приехал в Симферополь, видимо, примерно 10-го апреля, точно не помню. В этот день случился климатический казус: повалил снег, причём крупными мягкими хлопьями. Я вышел из вагона ‒ и пошёл по настоящему сугробу, сочно хрумкавшему под ботинками. Был вечер.

В Симферополе меня подстерегало ошеломительное «повторное» знакомство с Леной. Прошло 10 лет после наших детских игр во дворе ‒ с луками и пистолетами. Мы гуляли по пустынным вечерним улицам, было прохладно, но жизнь словно распахивалась где-то впереди. Впрочем, нет, только приоткрывалась, но и это окрыляло… Я провёл там тогда, кажется, всего пару дней. Нужно было ехать!

Путь лежал через Украину и Польшу. Впрочем, тогда и Крым относился к Украине, это воспринималось как данность ‒ хотя и нелепая, но одна из многих. Я доехал поездом до Львова, затем автобусом до Перемышля, затем поездом пересёк Польшу ‒ кажется, доехав до Щецина (более привычным для меня было название Штетин). Дальше, кажется, опять же автобусом до Колбасково, у самой границы, и дальше автостопом.

Детали уже начали теряться в памяти, но мне кажется, что мне посоветовали непосредственно границу пересечь пешком, потому что люди не очень охотно делали это с «левым» пассажиром в салоне… Затем, кажется, поляки в машине недопоняли, куда мне надо, потому что в итоге получился значительный крюк: точка, где они меня оставили, оказалась намного южнее Штетина, хотя путь в Грайфсвальд лежал на северо-запад и был не очень длинным. Теперь он оказался несколько длиннее, но, сменив ещё пару машин, я добрался до места назначения. И немедленно включился в учёбу.

Быт

Теперь я поселился в самом старом, раздолбанном общежитии, находившемся, однако, не на Макаренкоштрассе, а прямо напротив моего предыдущего, сиявшего на солнце белыми стенами и зелёными металлическими рамами окон.

Кстати об этом сиянии, сделаю небольшое отступление. Однажды, ещё в первом семестре, я единственный раз за всю свою германскую эпопею перебрал с алкоголем. Произошло это буквально через пару недель после приезда, следующим образом. С собой я привёз ‒ «на всякий случай», а также руководствуясь примером Семёна Семёновича (упомянутым, но деликатно не отражённым в фильме напрямую), ‒ две бутылки водки. У меня был сосед по комнате, немец по имени Тиле. Вскоре он куда-то переехал, и его сменил Андреас ‒ очень добродушный, полноватый, улыбчивый парень, внешне, пожалуй, больше похожий на русского, чем на немца. Однако разговор не о нём.

Так вот, Тиле покуривал марихуану. Однажды он предложил мне попробовать и, когда я в ужасе отказался (представляю, какой перепуганный был у меня вид), он внимательно посмотрел на меня и поучительно произнёс следующее: «Когда мы пьём алкоголь, то он УБИВАЕТ нервные клетки!!! Именно за счёт этого достигается желаемый эффект! Когда же мы курим марихуану…» Тут он сделал театральную паузу, поднял указательный палец кверху и пафосно закончил: «…То они ‒ СПЯТ!!!»

Лекция мне понравилась, но марихуану я пробовать не стал. (Как говорится, вот это ‒ «трам-пара-бам-пам» ‒ пять баллов! Но работать ‒ кукиш.) Зато в один из вечеров предложил ему… попробовать водочки. Он согласился, и мы как следует «попробовали» одну из привезённых мной бутылок. После чего Тиле выкинул фортель, которого я никак от него не ожидал: вместо того, чтобы поговорить по душам, он довольно крякнул и… улёгся спать!!! Душа моя не в силах была вынести такого вероломства. Я вскочил и побежал искать приключений.

На следующее утро я проснулся абсолютно опустошённый, сидя в кресле, в непонятном месте у окна. Не без труда приподняв голову, я увидел прямо напротив, метрах в восьмидесяти, своё ослепительно белое общежитие, сияющее в лучах восходящего солнца. Соответственно, сам я находился в старой общаге напротив, на лестничной площадке. В подвале этой старой общаги проводились дискотеки ‒ вот туда меня ночью и занесло. Помнились только обрывки, но достаточно живописные…

Так вот, в эту общагу я и переехал. Знающие люди говорили, что при третьем рейхе оба эти здания служили казармами, и это было вполне похоже на правду. Первое уже отремонтировали, а второе, в котором уже всё сыпалось, было закрыто на капитальный ремонт вскоре после того, как я попрощался с Германией (впрочем, часть комнат закрыли ещё при мне). В этой старой общаге мне досталась огромная комната. Я должен был делить её с соседом, но он не приехал. Причём в комнате остались какие-то его вещи, в том числе старый раздолбанный велосипед.

Кому-то это может показаться странным, но мне, хотя я вообще-то рос воспитанным мальчиком, показалось вполне естественным начать ездить на этом велике. Стоп, вспомнил: вещей было мало, велик, как я уже сказал, дышал на ладан, и мои друзья решительно сошлись во мнении, что хозяин явно раздумал учиться, а специально за этим барахлом он уж точно не поедет. В общем, у меня появился «свой» велосипед, и я рассекал на нём по улицам Грайфсвальда. Здания университета располагались в старом городе, и пешком идти было, вероятно, минут двадцать.

Здесь надо пояснить, что Грайфсвальд являлся одним из самых велосипедизированных городов Германии. Все, абсолютно все тротуары были разделены вдоль на две полосы одинаковой ширины, раскрашенные в разные цвета: для пешеходов и для велосипедистов. На светофорах имелись отдельные изображения велосипедистов (если не путаю, то даже отдельные красные и зелёные фонари, синхронизированные с пешеходными). Возле каждого общежития располагалось множество металлических креплений для велосипедов, а иногда и специальные веранды-гаражи, запиравшиеся на ключ.

Кстати, воровство и самих велосипедов, и особенно запчастей к ним было повальным. Помнится, я полагал, что промышляют этим в основном иностранцы, но кто-то ‒ кажется, Олег, ‒ энергично убеждал меня, что и немцы очень даже не прочь стырить что-нибудь велосипедное. Прямых доказательств этому мне не встречалось, но вполне вероятно, что он был прав. Впрочем, если и так, то всё-таки основную долю работы по шмонанию чужих великов, вероятно, волокли на себе именно ауслендеры (я-так-думаю).

Однако вернёмся к комнате. Она действительно была очень большой, почти как школьный класс. Мне помнится, будто в ней было даже три окна, хотя на самом деле это, конечно, преувеличение, окон было два, но очень широких. Они выходили на улицу с названием на букву h. Однажды утром меня разбудила музыка. Я выглянул в окно и увидел… первомайскую демонстрацию с красными знамёнами! Конечно, она не была такой массовой, как у нас в советское время, но всё-таки это была не горстка людей, а несколько десятков. Получается, среди ГДРовских немцев хватало людей, ностальгически относившихся к недавнему социалистическому прошлому... Мне в то время, как я уже писал, это явление было решительно не понятным.

Общение

В весеннем семестре я ещё больше сдружился с Олегом, а также с Игорем И. ‒ тоже жившим в Германии уже второй, если не третий год и изучавшим медицину. Ещё в нашей компании был брат Олега Илья, подруга Олега Рита (полячка), а также подруга Игоря Даниэла (немка). С Игорем Е. и Любой, кажется, общались в этот период меньше. Возможно, потому, что Игорь переехал в какую-то совсем дальнюю общагу. Шах покинул город ещё до моего возвращения: у него возникли какие-то проблемы с властями ‒ вроде бы не криминального, а визового характера. Впрочем, как знать… Потому что афганская мафия существовала.

Тут как раз уместно будет рассказать, с чего ‒ ещё в первом семестре ‒ началась моя дружба с Саттором. Однажды, через какое-то время после первой вечеринки у них в комнате, он зашёл ко мне в гости. На стене была прикреплена мозаика из фотографий ‒ семьи и друзей. Саттор подробно расспросил про семью, уточнил, что у меня две сестры, не поленился поинтересоваться, кем работают родители.

Прошло ещё сколько-то дней, и Саттор появился у меня снова. Войдя, он деловито закрыл за собой дверь, вытащил из кармана пачку синих купюр по сто марок, протянул её мне и торжественно заявил: «Бери! Это твои деньги». Сумма была огромной. В моей голове, как на ускоренной прокрутке, замелькали мысли, похожие на лихорадочный внутренний монолог героя Никулина. Что означала фраза «мои деньги?» По-видимому, мне предлагался аванс за какие-то будущие противоправные действия ‒ видимо, эта мысль возникла как раз потому, что Саттор ещё в один из предыдущих дней успел намекнуть мне, что он тесно подружился с местными афганцами, что у них с ними практически один язык и народ, а также, кажется, что у этих афганцев есть свои хитрые идеи и хитрые дела... Соглашаться или нет? А почему нет?! Да, кстати, протянув мне деньги, Саттор коварно вытащил из-за спины фотоаппарат и сфотографировал мой растерянный вид. (Почему-то не помню судьбу той фотографии.)

Насладившись моими колебаниями, он всё объяснил. Его новые друзья действительно оказались ушлыми ребятами, они наловчились приходить в отделения банка и снимать деньги с чужих счетов. Фактически для этого требовалась только смелость и подпись. Не помню, почему так получалось… Неужели не надо было предъявлять паспорт? Так или иначе, эти две тысячи, действительно, оказались снятыми у меня со счёта, в другом городе. Саттор рассказал мне, что он, узнав имя «жертвы» решительно этому воспротивился, заявил, что мои родители простые люди, плюс две маленькие сестры (им было на тот момент 11 и 7 лет) и прочее в том же духе. Всё это, конечно, с его слов, но факт остаётся фактом: мошенники сняли у меня со счёта две тысячи марок, а он вернул мне их прямо в руки.

Чуть меньше года спустя, уезжая из Гамбурга, я одолжил Саттору 2700 марок ‒ почти всё, что у меня было. Точнее, значительную часть: какие-то деньги я взял с собой в Нск. С тех пор мы пока что так и не виделись (но иногда общаемся по телефону), и я, уезжая, вполне сознавал, что мы можем и не увидеться. Но у меня не было и тени сомнения, что эти деньги он вернёт. Разумеется, так и произошло.

Не помню точно причину, по которой ему понадобились деньги… У него был роман с англичанкой Лизой, которая потом стала его женой. Но он и сам успел за лето как следует заработать. Вероятно, была какая-то бизнес-идея ‒ не помню. А может, я и не спрашивал. Но вообще-то в то время одолжить такую сумму даже человеку, с которым ты вырос бок о бок, и который явно никуда не исчезнет из твоей жизни, казалось, пожалуй, несколько дискомфортным. А я легко сделал это при расставании, нисколько не сомневаясь, и этим горжусь.

Чтобы не звучало слишком абстрактно, попробуем пересчитать: в 1997-м году 2700 DM = 9 млн. руб. = 10 средних месячных зарплат; сегодня это около 400 тыс. рублей. Данная величина не выглядит необъятной… Что ж, когда зарплата превышает расходы, можно скопить любую сумму, это только вопрос времени. Однако тогдашние реалии – у людей, не связанных с бизнесом, – были другими, и вопрос времени стоял иначе: как дотянуть до зарплаты?

Чуть не забыл рассказать ещё одну сюжетную линию в весеннем семестре. Дело в том, что на этот период приходится моё знакомство с Инес ‒ непродолжительное, но запомнившееся. Она изучала естественные науки, жила довольно далеко, на Шваненштрассе. Но иногда мы вместе играли в карты, почему-то она была вхожа в нашу компанию. И в один из таких вечеров как-то так получилось, что я вызвался её проводить.

Сейчас вдруг вспомнил забавный эпизод из первых дней нашего знакомства: мне попался на глаза какой-то документ, и в нём было написано Julie (в немецком это Ю, не Джу). Соответственно, я, как честный человек, именно так к ней поначалу и обращался. И был немало удивлён, когда выяснилось, что это ‒ её первое имя по паспорту, основным же было третье, Инес (ударение на первый слог). У немцев не очень-то принято давать детям составные имена ‒ как, например, у испанцев. Впрочем, и сама девушка была необычная. После некоторых раздумий я решил остановиться на этом слове. Она обладала благородным сплавом открытости, искренности, сдержанности, гордости и ума. Мы гуляли вдвоём по небольшому городу и говорили обо всём на свете. Много смеялись. Эти прогулки бывали долгими и разнообразными. Почему-то это мне очень ярко запомнилось. Впрочем, как и многое другое в той германской эпохе: время было насыщенным на события, действия, мысли.

Она хорошо играла в карты, особенно ярко это проявлялось в одной немецкой игре со специальной колодой ‒ вместо мастей были цвета, причём штук 6 или 7, количество игроков варьировалось от трёх до семи. Нужно было избавляться от карт, и она таинственным образом неизменно выигрывала. Меня немного сердило, что я никак не могу постичь, какой тактики следует придерживаться, и каждый раз в конце игры ощущаю себя беспомощным бараном, ‒ это было непривычным. Но на все мои расспросы о секрете этой злокозненной игры она только смеялась.

Это вообще было весёлое время, большим весельчаком был, например, Олег. Позднее, когда он приезжал в 2000-м году в Новосибирск и когда мы с Моникой ездили в 2004-м году к нему на свадьбу в Алма-Ату, он был уже немного другим ‒ серьёзным, сдержанным… А тогда он просто искрился приколами (например, однажды они с Игорем И. наперегонки буквально за считанные секунды со смехом и прибаутками вскарабкались по стене общаги со стороны балконов до четвёртого этажа). Как, впрочем, и Саттор. Между собой они, кстати, не общались: в 1997 м Саттор вернулся в Грайфсвальд уже в самом конце весеннего семестра, летом мы с ним делили комнату в Гамбурге, а где провёл то лето Олег – что-то не помню; видимо, не в Гамбурге… Потом, в 1998-м, мы жили в Гамбурге в одной комнате с Олегом, а Саттор к этому моменту, видимо, уехал в Англию.

В дальнейшем её следы затерялись. В какой-то момент мне сообщили, что она перебралась в Латинскую Америку, но неизвестно, в какую страну. Эта информация оказалась ошибочной, но она позволила мне на какое-то время примерить, словно драгоценность, строки романса «Где Вы теперь? Кто Вам целует пальцы?» Несколько лет назад вдруг пришло в голову, что, вероятно, было бы интересно отыскать её ‒ столько лет спустя ‒ в Фейсбуке, но что-то не нашёл, а потом как-то и не пробовал. К тому же нет абсолютно никаких оснований полагать, что это было бы интересно ей.

Ближе к концу семестра в Грайфсвальде вдруг появился Саттор. Я был рад его видеть. Он ненадолго поселился у меня, а потом двинул в Гамбург. В конце семестра мы с ним, а также остальные наши, кто остался на второй семестр, ‒ Игорь и Люба ‒ сдали экзамен по немецкому, необходимый для поступления в университет на полный цикл обучения (прошедшие два семестра мы учились в статусе тайльштудиум ‒ «частичное» обучение), и поступили в уже родной для нас Грайфсвальдский университет. И, конечно, продлили визы на год.

Саттор, как я уже сказал, поехал в Гамбург. Мой путь тоже лежал туда, но не сразу: мы с Мишкой Л. договорились совершить вдвоём путешествие автостопом по Европе! Он прилетел из Израиля где-то в конце июля, и мы двинулись в путь.

Путешествие автостопом

Михаил прилетел в Берлин и доехал до Грайфсвальда, видимо, тем же ночным поездом, что и я в свой первый приезд. Встреча получилась непростой: я ожидал его на втором вокзале, который был расположен ближе к моей общаге, и слишком поздно обнаружил, что поезд на нём не останавливается. Чтобы быстро добраться до главного вокзала, я одолжил велосипед у Андрея, работавшего в ночном кафе в том районе, и погнал на нём изо всех сил. У этого велосипеда не были предусмотрены ножные тормоза, только ручные, а я к этому совершенно не был готов и из-за этого чуть не попал под машину, но, к счастью, отделался лёгким испугом. В итоге мы с Мишкой встретились как раз у моей общаги.

На следующее утро мы выдвинулись в Гамбург, прихватив мои пожитки, оставили их там у Саттора и поехали в Кёльн. Там пообщались с друзьями его родителей, и оттуда уже стартовали автостопом по Европе. Описывать наше путешествие не буду, потому что планирую просто найти и вставить свою статью об этом. Впрочем, упомяну наш маршрут: Кёльн – Люксембург ‒ Барселона ‒ Дижон ‒ Париж ‒ Брюссель ‒ Амстердам ‒ Гамбург.

Вернувшись в октябре в Новосибирск, я вскоре по горячим следам накропал для газеты «Университетская Жизнь» описание нашего путешествия, которое публиковалось частями в трёх номерах и вроде бы даже имело какой-то успех. Тут надо понимать, что в те годы процент наших сверстников, побывавших за рубежом, был очень мал ‒ никакого сравнения с нынешними временами! Отдыхать за границу ездили только условные новые русские, а стажировки, подобные моей, были редкостью. Ещё большей экзотикой было посещение не одной, а сразу нескольких стран, да ещё автостопом. Поэтому определённый читательский интерес практически гарантировался самой темой. Не помню, по какой причине, но до конца я описание не довёл, так что финальную часть опишу по памяти, а три части, опубликованные 21 год назад в «УЖе», размещу здесь в неизменном виде. Соответственно, это мысли и слог «тогдашнего» меня ‒ ровно в два раза более молодого.

Волею судьбы автор этих строк оказался в Германии, в древнем университетском городке на берегу Балтийского моря, куда в ночь на 19 июля с.г. прибыл некий М. ‒ его самый старый друг, одноклассник, некоторое время студент НГУ, а ныне гражданин Свободного Израиля. После обмена любезностями (поезд приезжавшего опоздал на 40 минут, а встречавший встречал не на той станции), радостной, чисто случайной встречи и торжественного ужина, мы подкрепили силы сном, а наутро отправились в путешествие по Европе.

Четко намеченного маршрута не было. Сам собой разумелся Париж ‒ а там видно будет. Мне больше всего хотелось в Испанию (почти десятилетняя мечта!), но и я признавал, что для путешествия автостопом это, увы, далековато. Первым пунктом был Гамбург. На уикенд (Wochenende) группы до 5 человек могут перемещаться поездом (с пересадками) всего за 35 марок, чем мы и воспользовались. Нельзя сказать, чтобы нам очень везло: из-за двух (!) опозданий поездов, мы прибыли в Гамбург только к вечеру. К тому же долго не удавалось найти моих товарищей... Наутро погуляли по городу и поехали (все тем же билетом) в Кельн. Одна из пересадок была в Бремене. Я порывался посмотреть памятник Бременским музыкантам, но мы явно не успевали.

Пребывание в Кельне ‒ одно из самых приятных воспоминаний. У М. были там знакомые, выходцы из Академгородка. Мы получили самый теплый прием, нас возили и водили по городу, показывали достопримечательности, коим там нет числа. Римская городская стена, чудом сохранившийся символ римской власти ‒ каменная волчица в центре города, строившийся несколько веков высоченный храм, старинная пивная, статуи Гинца и Кунца (если наступишь обоим на ноги и возьмешься за огромный, захватанный до зеркального блеска нос Кунца ‒ обязательно разбогатеешь!), мосты через Рейн и многое другое. Наутро Петр К. довез нас на машине до автобана, идущего на Кобленц и Трир, и мы попрощались. Путешествие автостопом началось.

За две недели мы посетили 6 стран, говорили на 5,5 языках, сменили 26 машин. Вряд ли стоит подробно перечислять, кто, на чем, откуда и куда нас вез. Так или иначе, вечером того же дня, посетив по дороге развалины старинного замка в Манденшейне и считающийся жемчужиной Германии город Трир, мы оказались в Люксембурге.

По словам одного из водителей, для 90% населения родным языком является "люксембургский" (на самом деле практически не отличающийся от мозель-франкского диалекта). Явное же преобладание французской речи на улицах "столицы" он объяснил тем, что около 100 тыс. французов ездят в Люксембург на работу (это при собственном населении всего в 300 тысяч!). Город, конечно, уникальный в своем роде. В Германии нет недостатка в старинных зданиях. Но Люксембург весь являет собой развалины гигантской крепости. Подобно горным хребтам, тянутся через город цепи стен ‒ метров двадцать высотой. Надо знать, что местность там очень неровная, холмы и низины, так что виды открываются просто величественные. Под городом ‒ бесконечные лабиринты катакомб.

Мы заночевали во дворе студенческой ночлежки, на скамейках, в спальных мешках. Стоила ночлежка примерно 20 марок, но мы постыдились выбрасывать их в такую теплую ночь. То есть поначалу М., как гражданин Свободного Израиля, собирался ночевать внутри, но с ним поссорился портье. Из их короткой беседы (которой я, к сожалению, не слышал) М. вообще ничего не понял, а коротышка француз почему-то понял, что "из него хотят сделать идиота" (хотя это было явно невозможно), после чего впал в истерику и переговоры прервались. М. последовал моему примеру, и на этом первый день путешествия завершился. Да, чуть не забыл: мы еще долго гуляли по ночному городу. Все развалины, стены, обрывы эффектно освещались прожекторами ‒ какое-то ирреальное зрелище.

На следующий день тронулись в Париж. В путешествии автостопом самое трудное ‒ это выбраться из центра города на нужное шоссе. Это всегда берет несколько часов, причем приходится изрядно намотать пешком. Особенно если пойти сначала не в ту сторону, как это было в Амстердаме. Или, скажем, Брюссель: в лабиринте дорог мы нашли, наконец, ту, которую сопровождал нужный нам указатель. Идем себе вдоль нее, ждем подходящего для автостопа места (голосовать можно только на определенных участках скоростных трасс). И вдруг дорога уходит под землю! Тротуара под землей, естественно, нет, а в каком месте дорога снова выходит наружу, никто в округе не знает.

Так или иначе, сменив несколько машин, из Люксембурга мы выбрались. Молодой бельгиец взял нас во Францию. Поначалу вышла заминка с языком, так как мой французский составляет ту самую половинку в нашем языковом арсенале (и то ‒ по самым смелым оценкам). Но вскоре выяснилось, что он едет в Испанию и говорит по-испански. Мы перешли на испанский. И тут меня пронзила догадка: это судьба! И я уговорил М. ехать в Испанию.

Ехали около 20 часов, заночевали в машине где-то во Франции. И вот ‒ в 13:00 мы высадились в аэропорту города Барселоны! Там же поменяли деньги и испытали первый шок: в окошке кассы красовалась надпись на чистом русском языке, большими буквами: ГОСПОДА…

(Продолжение следует.)

МОЖНО УБЕДИТЬСЯ, ЧТО ЗЕМЛЯ ПОКАТА (часть 2)

...красовалась надпись на чистом русском языке, большими буквами: "Господа, если Вы хотите обменять деньги по наиболее выгодному для Вас курсу..." и т.д. Я спросил: почему?! "Porque hay muchos rusos," ‒ гласил ответ («потому что много русских»).

В туристическом отделе мы получили список восьми студенческих ночлежек Барселоны с адресами, телефонами и ценами. Третий звонок оказался удачным, были места ‒ и мы тронулись в путь. Район, где располагалась ночлежка, произвел, признаться, тягостное впечатление. (Мы ехали на метро, и знакомство с городом началось здесь.) Он ужасно напоминал те путаные улочки и переулки, с мелкими, какими-то тянущимися строениями и дворами, в которых заблудился Кеша Козодоев в "Бриллиантовой руке". Прибавьте к этому очень неровную местность ‒ то в гору, то с горы ‒ и страшную жару.

Разумеется, разочарование длилось недолго. Поселившись, помывшись и побрившись, мы поехали в центр. Испания была великолепна! Фонтаны, смеющиеся люди ‒ гуляющие, сидящие на скамейках и просто на траве, вкушающие кайф жизни как он есть. (Кстати, в Германии практически нет уличных скамеек. По-моему, это существенная черта национального характера.) Главная улица Барселоны, Ла Рамбла, специально предназначена для вечерних гуляний. Такой толпы людей в будний день в Гамбурге не сыщешь! Изгибаясь, бульвар выходит к Средиземному морю и упирается в огромную башню со статуей Колумба на вершине. И люди, люди! И ‒ представьте себе ‒ все говорят по-испански! Испания!

По дороге М. обзавелся путеводителем, и теперь его неутомимо тянуло увидеть и сфотографировать все достопримечательности города. В нем горел дух туриста! Я со своей стороны лелеял, так сказать, гораздо более прозаические намерения. Трудно сказать, был ли я уже полностью счастлив и упоен чудесным свершением своей мечты ‒ или почти полностью, но если можно было хоть что-нибудь к этому добавить, то это, конечно, торжественное распитие бутылки марочного вина у кромки Средиземного моря. Вдумчивый читатель, конечно, догадался, что для моего друга (который к тому же вот уже два десятка лет притворяется трезвенником) оное море давно уже не представляло никакого интереса. Но он и тут пошел мне навстречу, и лишь после означенного творческого акта мы отправились на поиски музеев, храмов, памятников и пр.

Между прочим, Барселона была столицей вест-готского государства (до завоевания Испании арабами в 711 г). Еще можно добавить, что настоящим местным языком является каталонский. Впрочем, зная испанский, не испытываешь никаких неудобств.

...В середине следующего дня мы двинулись на Париж. Пожалуй, настало время остановиться на технической сути автостопа. Прежде всего: предметом первой необходимости являются кипы бумаги (чем больше листы, тем лучше), маркер и карты автодорог соответствующих фрагментов земного шара. У нас, однако, не было ни того, ни другого, ни третьего! С бумагой мы еще как-то обходились: подбирали всякие картонки и коробки по дороге и исписывали их со всех сторон названиями городов (причём иногда поворачивали их по ошибке не той стороной, в том числе с названием города, в котором находились, приводя водителей в смешанное состояние радости и конфуза).

Маркером обзавелись только в Брюсселе, когда почти все мучения были уже позади. Но главная беда была с картами. Оба запаслись атласами мира. Это звучит гордо! По крайней мере мы всегда могли по цвету флага определить, в какой стране находимся, сколько людей там живет, как называется столица и т.п. Вернемся, однако, к «технической сути». Суть эта состоит в том, что один путешественник стоит или расхаживает по обочине дороги и показывает всем проезжающим название города, в направлении которого он хотел бы переместиться, а другой путешественник в это время расслабляется на рюкзаках и, если не спит, осыпает первого самыми изощренными насмешками и издевательствами (разумеется, в шутку). Роли меняются по часам (15-20 мин). Голосовать можно только там, где движение не слишком быстрое, т.е. на заправках, на съездах и въездах на скоростную трассу, наконец, у пеажей ‒ это пункты оплаты за пользование дорогой, отличительная черта южной Европы).

Итак, мы двинулись в Париж. Однако выбраться из Барселоны было далеко не так просто, как приехать. Здесь в первый раз сказалось отсутствие автомобильных карт. Впрочем, оба атласа со всей определенностью свидетельствовали, что Франция находится на севере от Испании. Что было делать? Мы выбрали на карте города одну из дорог, идущих на север, и поехали к ней на метро. На табличке написали название какого-то пункта на границе с Францией.

Дальше события развивались довольно грустно. Сначала мы голосовали в «неподходящем» месте, где никто бы не тормознул даже при большом желании. И мы это знали - и все-таки стояли и голосовали. Потому что всегда надо надеяться. Потом двое прохожих стали объяснять нам, что здесь никто не остановит (как будто мы сами не знали!), и показали, где такая возможность есть. Мы перебазировались туда. На первый взгляд, место было действительно великолепное. Но вскоре оказалось, что нужные нам машины (с обозначением того пограничного пункта на номерном знаке) едут аж в четвертом ряду. Так что мы стояли и стояли, пока в 50-ти метрах не остановился водитель, который, как выяснилось, о нас вовсе и не думал, а просто хотел что-то там проверить в моторе. Нам было по пути всего-навсего 10 км, но мы с радостью поехали с ним.

Человек был очень приятный. С большой симпатией отнесся к тому, что мы русские, высказал распространенное, в общем-то, мнение о духовной близости наших наций, а на прощание снабдил изрядной картонкой. С одной ее стороны мы написали FRANCIA, с другой - на будущее ‒ PARIS.

(Продолжение следует.)

МОЖНО УБЕДИТЬСЯ, ЧТО ЗЕМЛЯ ПОКАТА... (часть 3)

Деревня, где мы оказались, была, в некотором роде, прелестный уголок. Не знаю, почему они называли ее деревней, вид был вполне городской, но им видней. Со скромной гордостью стояли мы с нашей табличкой на главной улице района, у автобусной остановки. Вечерело. Впоследствии М. шутил, что «это было все равно как если бы кто-нибудь стоял на Морском проспекте с надписью Казахстан». На нас приходили смотреть. Молодой инвалид в коляске пошутил, что он бы с радостью подвез одного, но двоих ‒ увы.

При всем при том без этого стояния в «деревне» мое впечатление от Испании было бы неполным. Именно там у меня была возможность со стороны, в спокойной обстановке понаблюдать за вечерней испанской жизнью. По-прежнему бросалась в глаза жизнерадостность граждан. Далее, огромное количество людей проводит время на балконах (очень жарко). В доме напротив практически ни один не пустовал. Все это создавало какую-то особую атмосферу уюта, как будто ты давно живешь здесь и всё тут ‒ твое.

Так вот, мы стояли, сменяя друг друга, с нашей табличкой, машины ездили уже с зажженными фарами, и постепенно ряды их начали редеть. И вдруг! Останавливается небольшой автомобиль, из него выходят две очаровательные испанки и сообщают приблизительно следующее. То, что мы стоим здесь с такой дурацкой надписью, ‒ это курам на смех и обязательно будет внесено в краткую историю города. Они проезжают здесь во второй раз, и, поскольку уже стемнело и никто больше не сможет получить удовольствие нас лицезреть, они не бросят молодых людей в беде и довезут нас до какой-то там стоянки, откуда мы без проблем сможем уехать. Мы рассыпались в самых изысканных благодарностях, погрузились в машину и покинули «деревню», а с ней ‒ уже окончательно ‒ величественный город Барселону.

Узнав, кто мы, обе девушки засмеялись и объяснили, что, по их мнению, стояние наше было таким долгим еще и потому, что все полагали в нас французов, а их в Испании весьма недолюбливают ‒ особенно после последних таможенных нововведений, затруднивших испанцам внешнюю торговлю. Они даже настоятельно порекомендовали нам подписать на табличке, что мы русские. На мой взгляд, это было преувеличение. И всё же, отчасти из патриотических чувств, мы подписали в скобках: .

Нас довезли до стоянки, пожелали счастливого пути и отбыли. Первый же водитель, к которому мы подошли со своей табличкой, объяснил нам, что стоянка эта нам не подходит. Трасса, идущая на север, во Францию, проходит километрах в пяти отсюда. Мы ее проехали. Но нас уже ничто не могло сломить. Одели рюкзаки и двинулись вдоль автобана на поиски этой проклятой дороги. Маленькое примечание. Вообще-то Autobahn ‒ слово немецкое (по-испански ‒ autopista). Но оно так прочно вошло в язык русских переселенцев в Германии ‒ да и мы с Мишей к нему привыкли, ‒ что читатель, надеюсь, мне его простит.

Ночной марш-бросок по обочине скоростного шоссе, когда совсем рядом со свистом проносятся машины, ‒ это круто. На таких трассах рекомендованная скорость ‒ 130, а ограничения сверху фактически нет (то есть оно вроде как где-то и есть, и даже с большим штрафом, но его мало кто соблюдает. Две самые большие скорости, развитые "нашими" водителями, ‒ 190 во Франции и 215 (!) в Германии. Шли мы долго ‒ и наконец дошли до искомого разъезда, уж не помню, как мы определили, что это он. Было 11 вечера. Давно уже стемнело (горы). Голосовали где-то часа полтора. Наконец, решили: последняя смена ‒ и отбой. Смена была М. Я прилег и сразу провалился в сон. И вдруг ‒ суматоха, возгласы, свет фар и долгожданный силуэт машины на обочине... Следующий рассвет застал нас мирно спящими на опушке леса, около автозаправки, на самом юге Франции.

Место было оживленное, не сулящее никаких проблем, настроение ‒ бодрое. И уж никак нельзя было предположить, что нам суждено проторчать здесь 8 (восемь!) часов, сгореть под палящим солнцем и в итоге уехать за деньги, да еще заплатить при этом больше, чем было договорено! А между тем именно это нам предстояло. Мало того, где-то к обеду из кустов вылез заспанный хиппи, лет 35-40 на вид (кажется, немец), ‒ так он куковал тут уже третий день!

Несколько слов о коллегах-конкурентах. Встречались они, конечно, не на каждом шагу, но все-таки достаточно часто. Мы их не считали, но, думаю, человек 25-30 набралось за все время. В основном молодежь. Старших берут не очень-то охотно, имея в виду, что те могли бы обеспечить себе более естественный способ передвижения.

Уехали мы в итоге с двумя швейцарцами, нашими ровесниками. Они возвращались на родину и согласились взять нас до Дижона, при условии, что мы оплатим половину бензина. В итоге мы заплатили за полную заправку (не буду описывать, как это получилось), т.е. где-то в полтора раза больше, около 80 марок. Причем алчный парень упрашивал нас заплатить еще и на одном из пеажей, показывал кошелек и плакался, что им, дескать, до Швейцарии ни за что не хватит. И лишь получив довольно жесткий отказ и напоминание об обмане, угомонился.

Несмотря на то, что нас слегка надули с деньгами, этот отрезок пути ‒ довольно яркое воспоминание. Во-первых, парочка была из итальянского кантона Швейцарии, так что всем четверым пришлось общаться на иностранных языках. При этом девушка практически не понимала по-английски, и я объяснялся с ней то на немецком, то на испанском. Парень говорил по-английски, а иногда по-немецки... Этакая вавилонутая команда. В итоге, когда нам с М. хотелось поговорить друг с другом, мы с трудом подбирали русские слова.

Но самым интересным была сама езда. Довольно скоро мы заметили большие странности в поведении водителя. Он то смеялся без всякой видимой на то причины, то страшно ругался ‒ а главное, периодически нажимал кнопку "alarm" (для людей, далеких от автомобилизма: alarm ‒ это одновременное мигание всех четырех боковых фар). Наконец М. не выдержал и спросил, какого, собственно говоря, черта он это делает. Тот с удовольствием объяснил: "Если кто-то хочет меня обогнать, я его не пускаю. Вместо этого я включаю alarm ‒ это значит: "F... you!""

Когда на третьей линии тебя догоняет машина, необходимо уступить ей дорогу, сместившись на вторую. В принципе, на третьей линии вообще нельзя задерживаться, она должна служить исключительно для обгона...

(Продолжение следует.)

МОЖНО УБЕДИТЬСЯ, ЧТО ЗЕМЛЯ ПОКАТА... (часть 4, недописанная)

Смею вас заверить, в Германии и, сколько мы могли заметить, в Голландии все именно так и происходит. Однако дорога, на которой мы оказались, пролегала значительно южней... Первая линия практически пустовала. (В Германии мне тоже однажды ‒ весной того же года ‒ довелось ехать по трассе с пустующей первой линией. Водитель-поляк объяснил, что дорогу эту строил еще Гитлер и она совершенно раздолбана.) Машины сгрудились на второй и третьей. Одни сигналили и мигали дальним светом, требуя дороги у впереди идущего. Другие не пускали. Многие выступали в обеих ролях. Итальянская кровь нашего командора кипела.

Одного мужика он довел. Тот сигналил как безумный и, не достигая этим ничего, кроме упомянутого условного знака, окончательно взбесился, рискованнейшим маневром умудрился обогнать нас справа ‒ и оказался перед нами. (Притормаживая его, наш водила увлекся, и перед нами оказался пустой промежуток.) О, если б вы видели радость одного и отчаяние другого! Мужичонка включил аларм ‒ уже не выключал. Кроме того, он махал нам рукой (не оборачиваясь), силуэт его содрогался от возбуждения. Парень ругался на всех доступных ему языках, чуть не плакал, однако сделать ничего уже было нельзя. Между прочим, мужичонка тот далеко не сразу угомонился, но несколько раз, внезапно сбавляя скорость, принуждал нас резко тормозить ‒ один раз даже до полной остановки (это на третьей линии скоростной трассы, вечером, в длинной колонне машин!). За год, проведенный в Европе, я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь так ругался, как наш итальянец после этой секундной остановки.

Ровно в полночь мы торжественно высадились в самом центре древней столицы Бургундии, городе Дижоне. Больше в этот день ничего интересного не произошло, за исключением одного короткого эпизода, о котором здесь можно и умолчать. На следующий день состоялось наше первое знакомство с Францией. С этого же дня берет начало моя неприязнь к французам и всему французскому (если не считать одного малоприятного француза в Грайфсвальде, одного в Люксембурге, а также восьмичасового ожидания накануне).

[На этом текст 1997-го года обрывается, 4-я часть осталась недописанной и не опубликованной.]

Вторые гастроли в Гамбурге

Я назвал этот раздел гастролями, это слово перекликается с немецким словом гастарбайтер ‒ «гостевой работник», работающий иностранец. Мы, работающие иностранные студенты, были именно гастарбайтерами, и это слово я привык воспринимать как родное, относящееся ко мне и моим друзьям. В то время в России ещё и в помине не было трудовых мигрантов из Средней Азии, а когда они ‒ годы спустя ‒ появились и их начали называть этим словом, то мне было несколько непривычно. А ведь ещё позднее, уже купив дом в Уфе, мне довелось побывать несколько раз и в роли работодателя. Большинство гастарбайтеров составляли узбеки, но были и таджики. Естественно, я не мог не ощущать чего-то вроде «братства по оружию», и моё отношение было соответствующим.

После нашего с Михаилом путешествия мы вернулись в Гамбург и там попрощались. Я поселился в общежитии в одной комнате с Саттором. Её хозяйка поехала на лето в свой родной город и сдавала комнату на время каникул, это было обычной практикой. Вскоре оказалось, что в одном из соседних общежитий живёт Игорь И., так что иногда мы с ним играли в настольный теннис (Саттор почему-то не участвовал). Интересно, что я до сих пор помню название улицы, на которой была расположена наша общага: Kalckreuthweg (а, ну да, я ведь вёл в то время почтовую переписку).

Саттор

Я уже писал о Сатторе, но здесь решил посвятить ему отдельный раздел. На нашей кухне в общежитии подобралась мультинациональная команда, пёстрая даже для тогдашней Германии: русский, таджик, высокий рыжий голландец, англичанка и японка. Саттор был неиссякаемым источником веселья, подтрунивая поочерёдно над тремя последними. К сожалению, не помню, с англичанкой это было или японкой, ‒ в общем, однажды в разговоре с одной из них он вдруг заметил, что собеседница с большим недоверием воспринимает информацию о том, что жителям Таджикистана доступны такие утончённые блага цивилизации, как холодильники и прочая бытовая техника. Он моментально перестроился и начал увлечённо рассказывать ей о том, что автобаны в Таджикистане обычно имеют три полосы, причём большинство людей передвигаются по первой полосе, на ослах. Кто побогаче, те едут на верблюдах по второй, обгоняя первых и презрительно на них посматривая. По третьей же полосе редко-редко проносится на лошади какой-нибудь миллионер. Всё это принималось за чистую монету, с большущими глазами от удивления.

Кажется, слушательницей конкретно этой трогательной истории была всё-таки японка. С англичанкой же Саттор постепенно подружился, и это окончилось ‒ та-дам! ‒ бракосочетанием! Это произошло уже после моего отъезда из Германии. Однажды мне в Новосибирск пришла по почте очень красивая открытка-приглашение на свадьбу. К сожалению, поехать я не смог, но мы с Саттором поддерживаем дружеские отношения, иногда он звонил мне ‒ то из Англии, то из Таджикистана.

Я знал день его рождения ‒ 7-е сентября ‒ и в этот день подготовил ему сюрприз ‒ кажется, какое-то нехитрое угощение и, главное, подарок ‒ озорную пластмассовую обезьянку ‒ небольшую, размером с крупного солдатика, но тяжёлую. Звучит не очень убедительно, но выглядела она как настоящий талисман. Я углядел её в магазине и не смог пройти мимо. Для Саттора сюрприз оказался очень приятным: выяснилось, что это его первый в жизни подарок на день рождения! Оказывается, у таджиков это просто не принято. Саттор тогда выразил это довольно образно ‒ не помню, к сожалению, точной формулировки, но примерно так: «Другие традиции, но те же добрые намерения».

Он вообще был уже тогда очень образованным человеком, интересовался персидскими литературными памятниками, изучал «старый» персидский язык классической эпохи и много лет спустя создал сайт, на котором разместил древние тексты с переводами. Кроме того, он очень прилично говорит на русском языке, что довольно удивительно, учитывая полное отсутствие практики, а также, конечно, на немецком и ‒ теперь ‒ на английском.

Интересно при этом, что внешне он поначалу производил впечатление полного раздолбая, особенно в паре с Харедином, который со своим золотым зубом и вообще со своей немного дикой внешностью больше всего был похож на разбойника с иллюстрации к какой-нибудь старой книжке, а никак не на студента, получившего стипендию DAAD. Кстати, Харедин вырос в горах, много лет работал пастухом, а Саттор родился в Душанбе.

Оба они увлекались карате. Саттор говорил, что у них обоих чёрные пояса, и если про него самого это вполне могло быть художественным преувеличением (но вполне могло быть и правдой), то про Харедина особых сомнений у меня не возникло, особенно после того, как Саттор показал мне фотографии их тренировок во дворе общаги. На одной из них был запечатлён Харедин в головокружительном прыжке и лица местных ребятишек-немцев, на которых отчётливо читался немой восторг. Самих тренировок я, к сожалению, не видел.

Однажды ‒ кажется, ещё в первом семестре ‒ Саттор углядел среди множества развешанных у меня на стене фотографий снимок, на котором я с довольным видом стою в переходе универа с Моникой и Ириной, приобнимая их. Эта фотография была сделана в сентябре 1996-го года, перед самым отъездом. Странным образом, он из всех людей на всех фотографиях (а там и оркестровых было немало) выделил Монику, безапелляционно заявил мне: «Обязательно женись на ней!» ‒ и весело засмеялся.

Студенческая биржа труда

Не помню почему, но мы с Саттором не стали трудоустраиваться в посредническое бюро, аналогичное «Фёниксу», а пошли на студенческую биржу труда. Эта контора функционировала следующим образом. Регистрировали только студентов, нужно было предъявить студенческий за последний семестр. Каждый зарегистрированный получал карточку с индивидуальным номером и утром, придя в бюро, бросал эту карточку в щель специального ящика. Собиралось обычно несколько десятков человек, большинство из которых составляли иностранцы, но имелись и немцы. В условленную минуту «на сцене» появлялся специально обученный человек, брал ящик и долго тряс его, перемешивая карточки, после чего наугад вытаскивал одну и записывал её номер на специальной доске. Этот номер становился стартовым, а его хозяин оказывался в этот день счастливчиком: он мог «выиграть» любую работу. Дальнейший процесс очень напоминал известную сцену из «Приключений Шурика»: хлебозавод, песчаный карьер и прочее. Однако он был изящно оформлен немецкой инженерной мыслью.

Сразу после идентификации счастливого номера «ведущий» начинал зачитывать имеющиеся заявки: суть работы, размер оплаты, длительность в днях, требуемое количество работников. Большинство заявок были короткими, на 1-3 дня, недельные были редкостью, а более длительных, кажется, вообще не попадалось. Сразу после объявления очередной заявки начинались торги за неё: те, кто готов был взять эту работу, поднимали свои карточки, и их номера записывались ведущим на ту же доску. Когда все желающие были записаны, из них отбиралось нужное количество работников по принципу близости их номера к стартовому ‒ вот только не помню точно, сверху или снизу… Для определённости будем считать, что снизу: если твой номер меньше стартового, то чем он к нему ближе, тем выше твой приоритет в выборе работы. Ряд чисел замыкался в кольцо, так что из номеров, превышающих стартовый, самый ближний к нему оказывался в этот день последним в очереди и мог взять только то, от чего отказались все остальные.

Ребята, оказавшиеся в хвосте, нередко сразу уходили, поскольку понимали, что в этот день не имеют шанса получить ничего путного. Впрочем, запросы у всех были разными: кто-то готов был продаться за одну зарплату, кто-то за другую. Мы особо не воротили нос, но иногда, бывало, всё-таки оставались без работы. В отличие от посреднических бюро, занятость не была гарантирована, и с точки зрения заработка такие дни просто пропадали. Отчасти это компенсировалось тем, что почасовая оплата была в целом выше, чем в посреднических бюро (что, впрочем, естественно: в этом и заключается природа посредничества).

Заявки зачитывались тоже в случайном порядке, так что это была своеобразная лотерея: взять ту или иную заявку и ограничиться синицей в руке или подождать: вдруг дальше будет что-то более привлекательное? Но более привлекательного могло и не быть! Кроме того, сейчас твой номер может сыграть, а на что-то более привлекательное и желающих может оказаться побольше, а ты окажешься за бортом… Иногда происходили курьёзы, вызывавшие насмешливые аплодисменты. К примеру, однажды обладатель стартового номера, какой-то тормознутый араб, почему-то не стал брать супервыгодную работу, а потом вместо того, чтобы дождаться другой хорошей заявки, взял какую-то полную ерунду.

Работа попадалась разнообразная, в основном ‒ грузчиком. Разные переезды предприятий, в том числе из цеха в цех, и тому подобное. Однажды довелось поработать грузчиком на каком-то складе, где я вымотался за день до предела. Я попал в подчинение к какому-то поляку лет тридцати пяти, и он первым делом задал мне странный вопрос (по совпадению, кстати, повторявший вопрос милиционера из упомянутой чуть выше комедии): хочу ли я поработать? Если бы дело происходило не в Германии, то, возможно, я дал бы более уклончивый ответ, но тут я лишь пожал плечами, хмыкнул и ответил: “Ich muss” («Я должен»). Вопрос выглядел риторическим, но реакция поляка на мой ответ была несколько загадочной, он задумчиво проронил: “Muss man nur ins Klo gehen” («Должен человек ‒ только ходить в туалет»). В общем, после этого вступительного диалога мне пришлось как следует в тот день повкалывать. Это был огромный склад, с высоченными потолками. Поляк ездил на погрузчике, поднимал поддоны с мешками и со мной на большую высоту, и там я перекидывал эти мешки на стеллажи.

Интрига дня прояснилась вечером: оказалось, что Саттор тоже попадал на этот склад несколькими днями ранее. В отличие от меня, на пробный вопрос поляка он весело ответил, что особого желания работать не испытывает, зато ему было бы интересно освоить управление автопогрузчиком. И что же? Поляк пошёл ему навстречу, Саттор освоил эту машинку и разъезжал на ней по складу! Я уже точно не помню, находился ли в рассказанной Саттором истории сам поляк у него на побегушках, но различие дальнейших событий в зависимости от ответа на ключевой вопрос, видимо, действительно имело место. Вот такая история...

Разнообразная краткосрочная работа, изредка перемежаемая «пустыми» днями, продолжалась, наверно, около месяца. И вот однажды мне по-настоящему повезло: доставшаяся мне заявка оказалась настоящей мечтой, триумфом, музыкой небесных сфер. Главная же удача заключалась в том, что я проработал на ней месяца полтора, если не больше, до самого отъезда из Гамбурга (состоявшегося примерно 9-го октября). Эта сказочная работа называлась экспедитор, по-местному ‒ байфарер.

Рабочий день начинался в 6 утра на складе, с загрузки машины. Грузы перемещались ручными перевозчиками, на поддонах, так что это было не в напряг. Затем машина выезжала и начинала колесить по городу ‒ водитель крутил баранку, а ты сидел рядом и любовался из высокой кабины видами Гамбурга. Периодически делались остановки, мы выгружали какой-нибудь пылесос, или коробку с вином, или холодильник, или, наконец, стиральную машинку Miele. (Последнее, если честно, было не самым приятным делом: эти машинки весили больше 100 кг, и в подъезде их приходилось всё-таки таскать… Но это было единственным недостатком.) Как вишенка на торте, некоторые клиенты давали чаевые, 1-2 евро.

Водителей в конторе было много, но я большую часть времени проездил с Михаэлем, с которым мы вполне ладили. Несколько раз ездил с герром Циммерманном, похожим на типичного убийцу из типичного американского боевика. Он запомнился мне как человек с взрывным характером, но я почему-то не помню каких-то конкретных ситуаций, в которых это проявлялось, кроме одного случая: в одной из коробок оказалось странное вино ‒ в крышках были специальные отверстия для вентиляции. Я, естественно, этого совершенно не ожидал, и в какой-то момент наклонил коробку ‒ к счастью, не положил набок, а только наклонил. Циммерманн холодно осведомился, «должен ли он убить меня прямо сейчас или попозже». В общем, не такой уж и взрывной был у него характер, просто он относился ко мне скептически ‒ как, вероятно, и вообще к иностранцам.

Впрочем, в той или иной степени настороженное отношение к иностранцам не являлось чем-то необычным. Тот же Михаэль однажды, прежде чем отправиться вместе со мной отвозить только что выгруженную из машины коробку, аккуратно закрыл фургон (обычно мы этим пренебрегали) и озабоченно пояснил: «Видишь ли, это не очень хороший район: много иностранцев…» И тут же, спохватившись, поправился: «Ну, ты понимаешь, я не имею в виду иностранцев в целом, просто здесь живёт много безработных, а это не очень надёжная публика».

Михаэль мне нравился. Он был лет на десять постарше меня, грузный и добродушный. Однажды он упомянул, что сегодня нельзя задерживаться (когда доставок было много, мы иногда задерживались, и нам аккуратно начисляли доплату за переработанное время), потому что вечером они с женой идут в театр. И я тут же отметил про себя, что внешне и он, и остальные водители практически неотличимы от университетских преподавателей! Кстати, тот же Михаэль однажды грустно сказал мне, что, не планирует долго задерживаться на этой работе. «Понимаешь, это ведь вовсе не призвание». Он употребил слово beruf, основной эквивалент слову «профессия», но, по-видимому, как раз в его втором значении ‒ «призвание» (между прочим, слово при-звание было образовано именно по образцу немецкого be-ruf).

Саттор тоже несколько раз попадал на эту работу, но остаться надолго ему не довелось. Вообще, у меня осталось некоторое непонимание, по какому принципу водителям назначали помощников. На десяток машин нас было всего 2-3 человека. Конечно, если среди грузов была стиральная машинка, то водителю было не управиться одному, однако машинки, кажется, попадались не каждый день. В общем, у меня было подозрение (а возможно, я слышал что-то такое от Михаэля), что байфареры полагаются по инструкции, фирма этим пренебрегает, но держит нескольких, чтобы их можно было предъявить в случае проверки.

В качестве экспедитора я объездил весь Гамбург, включая загородные районы далеко на севере. Однажды в каком-то коттеджном районе водитель сам понёс коробку, а я остался у машины. Неподалёку гуляли стройная молодая женщина с маленьким сынишкой, он остановился и стал с любопытством разглядывать нашу машину. Я подозвал его и предложил поуправлять механизированным подъёмником. Задняя дверца фургона могла принимать горизонтальный вид, на неё выкатывали поддон с товаром, затем она, сохраняя горизонтальность, опускалась на землю ‒ всё это управлялось специальными рычагами, расположенными под дверцей, на малой высоте. Мальчонка начал управлять, открывать и закрывать кузов и периодически восторженно посматривал на мать, стоявшую поодаль, а та, улыбнувшись, сказала ему: «Грандиозно!»

Мне запомнилось своё ощущение в этот момент: светило солнце, небо было ярко-голубым, вокруг были красивые домики, я чувствовал молодость и бескрайнее поле возможностей будущей жизни. А в настоящем ‒ комфортную двойственность: я работаю, получаю шикарные по российским меркам деньги (кажется, это были 14 марок в час; можно было вполне комфортно жить в Германии, работая так по четыре месяца в год, на каникулах), но и это лишь внешняя сторона, а на самом деле я занимаюсь наукой, и меня нисколько не беспокоит мысль о том, что доставка вина и бытовой техники «не является призванием».

Вообще говоря, ощущать, что живёшь в данный момент как бы на́черно и твои текущие неудачи тебя как бы не касаются, поскольку на самом-то деле это «не твоё», а «твоё» ‒ оно где-то там, ну а сейчас ‒ это так, временный компромисс, ‒ такое ощущение может быть очень опасным и вредным. Эту мысль привила мне в своё время мама, и я полагаю её очень верной (здесь же следует привести императив от папы, который она нередко цитирует: «укрепляйся там, где стоишь»). Но месяцы, проведённые на заработках в Гамбурге, безусловно, были естественным исключением из этого правила.

При этом следует отметить, что я нередко оказывался в жизни как раз в такой ситуации, когда такая двойственность была проблемной, она как будто неслучайно постоянно преследовала меня. Я учился в школе с углублённым изучением английского языка ‒ и терпеть не мог английский. «Зато» очень любил испанский. Учился в отличном, очень серьёзном физико-математическом классе ‒ и не ощущал драйва в физике и математике: сначала их полностью заслонила музыка, затем подготовка к поступлению на филологию. На гуманитарном факультете мне не хватало всё того же испанского (я с удовольствием изучал историю его развития, включая староиспанский ‒ сначала в Германии, затем в ГПНТБ). На последнем курсе гуманитарного факультета я писал дипломную работу о способах выражения футуральности в готском языке, а сам готовился к поступлению на геофизику ‒ занимался математикой и физикой. Затем, уже в Уфе, какое-то время вынужденно занимался преимущественно геологией, а хотел заниматься разработкой. И только в «Башнефти» всё сложилось комфортно: направление деятельности было мне и по уму, и по сердцу…

Другие «непризвания»

Я перечислил практически все работы, которые доставались мне в разное время. Пожалуй, имеет смысл упомянуть, на каких поприщах довелось потрудиться моим товарищам. Люба и Юля работали упаковщицами на фабрике «Шанель». У них была возможность дёшево купить там духи и туалетную воду. Предлагали и нам с Игорем Е. ‒ он взял, а я почему-то не заинтересовался. Кстати, в тот же первый приезд Игорь Е., со свойственной ему энергией, искал себе дополнительный заработок, продолжая работать на заводе минеральной воды. Нашёл в газете подходящее объявление и в выходные, пока мы все отдыхали от трудовой недели, красил какому-то немцу забор. Вика занималась уборкой в каком-то крупном отеле. Про Дилю почему-то не помню.

Лариса работала в доме престарелых. Платили там хорошо, но работа была, конечно, непростая. Олег в 1996 м году работал на крупном автомобильном заводе (не в Гамбурге, а где-то на юге Германии). Там очень неплохо платили, и, кстати, работало много студентов. Но в 1997-м этот вариант по какой-то причине отпал, не помню деталей. Игорь И. летом 1997-го года работал на стройке. Однажды во время кровельных работ он случайно, на замахе, сильно заехал молотком по голове одному коллеге-немцу, который неосторожно сунул её не вовремя. Тот, к счастью, был в шлеме, у немцев с этим строго.

Саттору однажды на бирже труда попалось устранение последствий потопа: в частном доме затопило подвал, причём как раз в районе, где мы жили. Интересно, что хозяева подарили ему пару предметов, которые были в этом подвале и которые (разумеется, только по их представлениям) пострадали от потопа, ‒ кажется, бинокль и ещё что-то. Кроме того, там было большое количество бутылок вина, у которых всего-навсего смыло этикетку. Ну, и сами бутылки запачкались ‒ но это ведь такие пустяки! Так вот, хозяева предложили конторе, нанявшей Саттора, забрать все эти бутылки. Что-то мне подсказывает, что это вино должно было быть совсем недешёвым! Я его немного пристыдил, что он не заныкал пару бутылок для меня, но Саттор объяснил, что его кураторы из той конторы тоже ведь были не дураки : ).

Возвращение

Я вернулся из Германии 12-го октября 1997-го года, доехав на автобусе из Берлина до Москвы. А дальше, наверно, поездом до Нска, хотя точно не помню. Мне предстояло учиться на четвёртом курсе со следующим потоком, причём занятия уже начались. Почему-то я не очень хорошо помню это время… Вернее, я помню свои настойчивые попытки выстроить отношения с одной девушкой. Они продолжались в октябре-ноябре и не увенчались успехом. Как мне тогда казалось, это было таинственным и несправедливым недоразумением жизни, почему-то я буквально именно так и воспринимал это, как борьбу с судьбой, но победы не одержал...

А потом, совсем скоро, жизнь круто повернулась. Дело в том, что с той самой встречи в снежном апреле мы с Леной вели переписку. Настоящими письмами в бумажных конвертах с марками, которые бросались в уличные почтовые ящики ‒ и через пару недель обнаруживались в почтовом ящике в подъезде адресата. Озорные буквы с засечками ‒ сама ли она придумала такой шрифт? Он сообщал особую неповторимую праздничность и без того приятному событию получения письма. В общем, чем дальше, тем более серьёзно ждал я возможности снова съездить в Симферополь. И это свершилось в начале февраля 1998 г, на коротких каникулах между семестрами…

И мой роман, и моя дружба с Леной ‒ часть жизни, которой я очень дорожу. Но, пожалуй, следует ограничиться констатацией этого. Потому что, хотя роман и был завершён ещё задолго до моей свадьбы, но дружба продолжается. И, хотя мы видимся крайне редко, примерно раз в пять лет, некоторые люди выражают к этой дружбе совершенно необоснованное недоверие. Так или иначе, для меня было бы неприемлемым не зафиксировать в воспоминаниях портрет этой удивительной девушки. Теперь это сделано.

Лето 1998

Военка

Летом 1998-го года я снова поехал в Германию. Это было запланировано ‒ правда, не помню, почему я поехал только в конце июля. Стоп! Видимо, дело в военной кафедре: тем летом были сборы, и, видимо, проходили они именно в июле. Занятия по военке длились четыре семестра, на третьем и четвёртом курсах. Проведя год в Германии, я пошёл на четвёртый курс на год позже и, соответственно, проходил военные сборы с потоком, поступившим в универ в 1994-м году.

Не могу сказать, что нас на военной кафедре уж очень серьёзно обучали и очень уж строго спрашивали. В основном занятия ограничивались теорией. Иногда мы выдвигались на улицу, и там учились не только маршировать, но также бегали в костюмах химзащиты, оборудовали в снегу разные типы окопов и прочее. В целом, это была своеобразная игра в поддавки ‒ в том смысле, что преподаватели не ставили себе целью непременно заставить нас как следует выучить материал. Его было много, и это потребовало бы намного больших затрат времени, в ущерб основной учёбе.

Вообще-то, наверно, могли бы уж заставить нас изучить более-менее серьёзно хотя бы тактику ‒ как-никак, на протяжении этих четырёх семестров военному делу был посвящён целый день каждую неделю (по крайней мере три пары; хотя, возможно, и после обеда тоже бывали занятия, точно не помню). Впрочем, в то время было хронологическое недофинансирование всего и вся, достаточно сказать, что никому из нас ‒ будущих лейтенантов запаса мотострелковых войск ‒ не довелось ни разу прокатиться на БТР даже в качестве багажа, а только посидеть внутри машин, стоявших в гараже НГУ... Хорошо хотя бы, что на тех самых сборах летом 1998 нам дали чуть-чуть пострелять из АК, ПМ, пулемёта, название которого я умудрился забыть, а также ‒ вишенка на торте ‒ кинуть боевую гранату. Это было интересно, но главное ‒ иначе было бы совсем стыдно получать воинское звание…

Кстати о звании, мне вдруг вспомнился рассказ папы о том, как проходили военную кафедру в его время. Конечно, время было другое, и всё происходило серьёзнее. Однако результат, по-видимому, и тогда не очень вдохновлял военных. Во всяком случае, однажды один из них с тоской сказал студентам: «Эх, вот дать вам взвод ‒ всех ведь положите…»

Почти все наши преподаватели были подполковниками, начальник кафедры ‒ полковником. Были они все довольно культурными людьми, в частности, почти никто из них не матерился. Бывали весёлые моменты. Например, однажды мой однокурсник (и бывший одноклассник) Григ опоздал на лекцию, и в момент, когда он, будучи в джинсах, торопливо проходил перед большой аудиторией, набитой экономистами, геологами и гуманитариями, преподаватель вдруг мрачно и зычно выпалил в его адрес: «Эт-то кто ещё припёрся тут в штанах производства наиболее вероятного противника?!»

Другой запомнившийся мне случай был рассказан Давидом. Физики всегда были завалены нечеловеческим объёмом так называемых месячных заданий, и однажды ‒ видимо, накануне сдачи ‒ лихорадочно решали их чуть ли не всем потоком во время лекции, на которой один из подполковников разъяснял элементы и тонкости строительства некоего земляного сооружения. В какой-то момент кто-то из студентов, обнаглев, начал чуть ли не в голос обсуждать с соседом решение одной из задач, и лектор, оборвав лекцию и помолчав, осуждающе произнёс что-то вроде «Вот дать ему сапёрную лопатку ‒ за целый день ведь не выкопает правильный … !» ‒ дальше следовало название окопа. На это откуда-то из глубины зала прилетела взволнованная реплика: «Ну так а ему дать задачу …» ‒ дальше следовала фамилия физика, в честь которого задача была названа, ‒ «за всю жизнь ведь не решит!» Препод был пожилой, незлой, и ругаться не стал.

Однажды, уже на сборах, ласковое военное словечко «прилетело» и мне, только не от наших преподавателей, а от полковника Новосибирского военного училища, на территории которого проходила практика. Это произошло во время стрельбы из пистолета Макарова ‒ группами человек по 6 или 8 мы получали оружие и выдвигались на огневой рубеж. На этом самом рубеже я слегка задумался о чём-то, и вдруг услышал яростный вопль: «Эт-то кто ещё там встал, как б… на базаре?!!» Я не сразу сообразил, что этот отнюдь не риторический вопрос обращён именно ко мне, однако дело обстояло именно так: ствол моего пистолета был направлен не строго в землю, как это было предписано, а поза действительно была излишне расслабленной. Хотя, надо отдать должное полковнику, требовалась изрядная фантазия, чтобы углядеть в моей позе пресловутое «цигель, цигель, ай-люлю», но у него это получилось.

Форсирование реки

Летом 1998-го года мы с друзьями иногда ходили на пляж, причём разными составами. Однажды даже вдруг выбрались классом Б ‒ человек 12 или даже чуть больше. Я совсем забыл об этом походе, и для меня стали неожиданностью фотографии пляжных посиделок, выложенные на фейсбуке кем-то из одноклассниц полгода назад. Долго спорили, какой это был год, и в итоге установили, что 1998-й.

До этого мы ‒ за семь лет, прошедших с окончания 9-го класса, ‒ собирались лишь однажды, в октябре 1995-го. Планировали в школе, но в последний момент, буквально накануне, что-то не срослось, и я предложил организовать встречу у меня дома, что и было исполнено. Собралось больше 20 человек. В целом посидели неплохо, хотя такого уж искромётного общения всех со всеми, как на встрече параллели в августе 2018-го, пожалуй, тогда не получилось. В частности, мне показалось, что некоторые девчонки чрезмерно погружены в свои проблемы. Но главное, нам, пожалуй, тогда было ещё «рано» понимать и ценить совместность далёкого прошлого, да и было-то оно ещё вовсе не столь далёким. Правда, лично мне, вероятно, и роль хозяина не позволяла особо расслабиться: всё-таки 20 человек – не шутка.

В том же 1998-м году сходили на пляж с физматклассом, этот поход уже упоминался в моих записках. Но собирался-то я сейчас написать про намного более многочисленные вылазки на пляж ‒ с моей компанией друзей: Колей, Дэном, Полиной и остальными. Ходили обычно почему-то на пляж, который располагался налево от центрального, в сторону Бердска. В основном вечером ‒ не столько купаться, сколько жечь костёр, дегустировать напитки, общаться. Кроме перечисленных, участвовали, Борис, Вадик, Женя, Яна, Вова, Лиза, Митя…

Однажды хорошенько провели время и двинулись в обратный путь. Было уже далеко за полночь. Пожалуй, точнее даже будет сказать, что это было раннее утро. Мы с Колей как следует отдали дань благородному делу дегустации. Пожалуй, он даже отдал слишком щедрую дань, так что в какой-то момент стал засыпать. В этот момент я ощутил вдруг прилив бодрости и заявил, что понесу его на плече. И мне, как ни странно, действительно удалось положить его на плечо и понести, обхватив рукой. Мы успели пройти так несколько десятков метров, когда наш путь неожиданно преградила бурная и полноводная река, впадающая в Обское море. Некоторые более поздние исследователи выдвигали в своё время гипотезу, будто это была вовсе и не река, а ручеёк, однако заслуживающих внимания доказательств они не приводили. И, кстати, она была метра два шириной, так что перепрыгнуть её было не так-то просто, особенно с учётом обстоятельств момента.

При виде реки я страшно обрадовался и громогласно оповестил всех спутников, что мы с Колей сейчас будем её форсировать. Коля уютно дремал у меня на плече и ничего не подозревал. Тут, конечно, следует упомянуть, что как раз в тот период я проходил военные сборы и, поскольку с утра ещё не успел побывать дома, был одет по форме: в гимнастёрке, сапогах, при пилотке. Форсирование водной преграды представлялось мне непременным атрибутом движения на марше. Слабое течение ручейка несло изобилие каких-то щепок и коротких веточек, которые в темноте при желании можно было трактовать как понтонную переправу. Я бодро наступил на плывшие щепочки ‒ и примерно через секунду Коля с удивлением проснулся в холодной воде. Не меньшей неожиданностью произошедшее оказалось и для меня…

Некоторое время спустя наш небольшой отряд, не понеся потерь, выбрался на Морской проспект. В столь ранний час на этой окраине городка не было ни одной случайной машины. Кирзовые сапоги натёрли ноги, я снял их и весело вышагивал в носках по центральной полосе этой главной улицы моего детства и юности. Пары употреблённых напитков как-то вдруг развеялись в утреннем тумане. Я шёл и почему-то отчётливо сознавал, что, видимо, никогда больше не буду вот так шагать по разделительной полосе ночного проспекта, да ещё в гимнастёрке и... в носках (точно не помню, почему я оказался именно в носках, а не в портянках). Молодой, жизнерадостный, у которого в целом всё в порядке и в сущности всё впереди…

В это же утро я зашёл на минутку к Боре, и его папа фотографировал нас с ним на пороге квартиры. (Жаль, что только по отдельности, а не вместе.) Несколько месяцев спустя, когда я показал деде эти два фотопортрета, он засмеялся и одобрительно сказал: «Типичные самовольщики!»

Ещё о том лете

Летом, как и в предыдущие годы, я проводил часть времени в университетском читальном зале, на третьем этаже. К этому периоду относится запомнившийся мне забавный эпизод. В переходе расположилась «точка» продажи кока-колы, в которой работала высокая девушка с длинными тёмными волосами, примерно на год или два помладше меня, не из универа. Был июль, в переходе было пустынно, и холодильный шкаф с недешёвым напитком в стеклянных бутылках не вызывал бешеного ажиотажа, так что девушка практически всё время проводила за чтением книги. Она казалась мне необыкновенно красивой, и всё предрасполагало к тому, чтобы подойти и познакомиться. Но почему-то я этого так и не сделал. Естественно, я не жалею об этом, осталось именно недоумение от бездействия. Вернее, что значит «почему-то»? Ведь в то время моё сердце принадлежало другой. Видимо, это уже потом, много позже, эпизод стал вспоминаться как что-то необъяснимое…

В этом году Наташа ездила в пионерский лагерь. Однажды я навестил её, причём заявился туда, опять же, в своей военной форме, чем очень порадовал сестру. От Бердского шоссе и обратно шёл пешком. Кстати, на самом деле, видимо, я съездил к ней тогда не один раз, потому что когда мы летом 2017-го купили квартиру в Речкуновке, то дорога в Новом посёлке с многократным чередованием поворотов направо и налево показалась мне очень знакомой, а других причин для этого вроде бы не было. Да, припоминаю, ведь Наташа мне говорила недавно, что она ездила в этот лагерь не один раз, а в одну из смен они были там одновременно с Аней.

Случай в поезде

Странное дело! Я вдруг обнаружил, что не помню в деталях, как добирался до Гамбурга летом 1998-го года. Конечно, путь снова лежал через Польшу, но каким образом? Мне хорошо запомнилась только поездка поездом из Новосибирска до Москвы, потому что она оказалась «украшена» интересным приключением, о котором я как раз собирался рассказать. Смутно припоминаю, что, видимо, на этот раз я не преодолевал границу Украины с Польшей коротким автобусным рейсом, а доехал поездом из Москвы сразу до какого-то крупного польского города ‒ кажется, Кракова. Но что было дальше? Кажется, в итоге я доехал автостопом прямо из Польши до Гамбурга ‒ повезло. Но где в Польше я ловил машину ‒ ведь явно не в Кракове? Это стёрлось из памяти. Вероятно, много подобных сведений можно почерпнуть в дневниках, которые я довольно регулярно вёл с 1994-го по примерно 2000-й год. Но я решил сначала написать всё исключительно по памяти, а уже потом, перечитав дневники, возможно, что-нибудь дополню.

Итак, конец июля 1998-го года, поезд до Москвы. Я ехал в плацкартном вагоне на верхней боковушке, одет был в тельняшку, вещей с собой вёз немного, настроение было хорошее. Многие рассматривают боковые полки как вынужденный компромисс: «не было других билетов», ‒ однако я в те годы их, наоборот, предпочитал. Во-первых, они длиннее обычных, поперечных; во-вторых, на поперечной полке ноги торчат в проход, и идущие по коридору то и дело на них наталкиваются. Конечно, если на нижней боковушке попадётся бабулька, которая целыми днями лежит, то дефицит личного пространства значителен, однако в подобных случаях и обычная верхняя полка не самый приятный вариант. Зато если сосед снизу адекватен и значительную часть проводит сидя за столом, то в твоём распоряжении оказывается полноценное сидячее место с половиной столика, а это гораздо лучше любых раскладов с поперечными полками ‒ как верхними, так и нижними.

В общем, я ехал себе и ехал. В «купе» напротив моей боковушки ехала девушка года на три или четыре младше меня и читала книжку на английском. Случайно выяснилось, что она сестра Женьки из нашей школьной параллели и дочь преподавательницы английского, у которой в НГУ училась Моника. Но мы с ней особо не поговорили, в карты никто не играл, и я немного скучал.

И вдруг… Я буквально краем уха услышал в соседнем отделении какое-то копошение на тему карт. Оно началось из ниоткуда: кто-то из «купе» неуверенно предложил сыграть, молодая женщина с верхней боковушки, поколебавшись, согласилась, кто-то вообще вроде проходил в этот момент мимо и заинтересовался темой. Я тоже выразил желание принять участие, хотя прозвучавшее предложение явно не было адресовано ни к кому из нашего отделения. Получилось нас, кажется, человек пять.

Во что же сыграть? Ну, давайте в дурака. В переводного? Разумеется. Раздали карты, но едва начали играть, как вдруг выяснилось, что под переводным часть людей понимают какую-то полную ересь: переводить нужно не картой того же номинала, а картой той же масти. Получалась полная нелепица, остальные стали протестовать, что это полная чепуха, и авторы «новшества» нехотя согласились оборвать игру. Начали играть в какую-то другую глупую игру, где надо было, в зависимости от происходящего, хлопать в ладоши, говорить какие-то глупости… Эту игру тоже встретили прохладно и второй раз играть не стали. Кто-то предложил сыграть в «Поле чудес». А что, давайте попробуем!

Объяснили правила. Не бог весть что, но вроде в качестве развлекухи сойдёт. Сыграли разок. И тут кто-то предложил, чтобы было интереснее, сделать по небольшой ставочке. «Я вот, например, ставлю бутылку пива ‒ столько-то рублей». Все засмеялись и согласились. Кажется, я тоже весело ляпнул: ставлю тетрапак вина ‒ столько-то рублей (вернее, тогда, кажется, были в ходу тысячи). Смутно припоминаю, что тетрапак Мугурела стоил в ту пору 14 тысяч, ‒ дело в том, что как раз в то лето я два или три раза сидел вечерком с таким тетрапаком на скамейке напротив Дома Учёных; мне нравилось наблюдать текущую мимо жизнь ‒ поток знакомых и незнакомых людей… Впрочем, цены в те годы непрерывно и быстро росли, а моя ставка помнится мне всё-таки как эквивалент примерно 25 тысяч. Один из игроков ‒ мужчина лет пятидесяти ‒ неуверенно спросил, можно ли ему сделать ставку в казахских тенге ‒ и показал купюры. Ему со смехом ответили, что почему бы и нет, ведь играем на мелочь…

И вот ставки сделаны, собранный брюнет лет тридцати пяти ‒ человек спортивного телосложения, с обаятельной улыбкой и быстрыми внимательными глазами ‒ небрежно тасует колоду и раздаёт каждому игроку по две карты. Я лениво смотрю их и обнаруживаю, что это выигрывающая комбинация. Кажется, это были десятка и туз, точно не помню, но вполне могла быть какая-то другая, потому что всё у них было неожиданным, перевёрнутым с ног на голову…

Что было дальше, нетрудно себе представить. Выяснилось, что теперь каждый игрок, уже ознакомившись со своими картами, может либо спасовать, либо повысить свою первоначальную ставку на произвольную сумму. И вот в этом заключалось в тот день моё большое везение: дело в том, что с собой у меня была какая-то совершенно смешная, «детская» сумма ‒ что-то около 125 тысяч рублей. Так вот, на этом этапе кто-то пасанул и сбросил карты, а один из игроков вдруг поставил довольно высокую сумму, значительно превышавшую имевшиеся у меня 125 тысяч.

И вот тут я совсем потерял голову! Мало того, что у меня не мелькнуло весьма полезной в подобных ситуациях мысли о том, не являются ли случайно эти милые люди карточными мошенниками, ‒ уж слишком профессионально всё было обставлено, слишком глубоко проник расслабляющий яд «подготовительных мероприятий». Но вот что интересно: я не задумался даже о том, что будет, если у моего соперника на руках такая же «выигрывающая» комбинация, как у меня? Ведь она в колоде не единственная!

Но я заметался, причём как в переносном, так и в самом буквальном смысле ‒ между соседними отделениями вагона. Я был не просто уверен, я просто «знал», что выигрыш у меня в кармане: достаточно только уравнять ставку соперника ‒ и дело в шляпе. Я бросился упрашивать соседку занять мне денег! Разумеется, она в полном ужасе отказалась это сделать (в этом мне в тот день тоже как следует повезло). Интересно, что моё сознание было до такой степени возбуждено и деформировано, что я даже не задался более чем естественным вопросом: как же так, неужели я еду в другую страну (!) всего лишь со 125 тысячами рублей в кармане?! Суммой, на которую можно купить всего лишь пять литровых тетрапаков недорогого вина?

На самом деле, разумеется, это было не так: при мне, кроме этих рублей, были четыреста марок ‒ четыре красивые синие купюры, эквивалентные примерно полутора миллионам рублей (точного курса я не помню). Остальные марки лежали на моём счету в Дрезденском банке, в том числе переведённые Саттором 2700 (хотя, скорее всего, это и была вся сумма). Марки лежали в чемодане, однако ‒ вот что значит азарт ‒ я совсем про них забыл!

В общем, в какой-то момент я смирился с тем, что денег нет, а занять их не у кого, и уныло признал своё поражение. О, каким же неожиданным оказался этот оборот сюжета ‒ какой вопиющей, нечеловеческой низостью с моей стороны! Сцена немого разочарования явно была достойна больших и малых театров… Брюнет аккуратно собрал карты, покачал головой и тихо, наполовину с упрёком, наполовину сочувственно проговорил: «Что же ты, Серёга… С такими деньгами ездишь…»

Я ничего не ответил, потому что по-прежнему пребывал в состоянии аффекта. После чего произошла фантастическая вещь: чуть ли не вся компания, которая до этого буквально у меня на глазах совершенно случайным образом соткалась из отдельных, не связанных между собой людей, практически без слов аккуратно поднялась и направилась в другой вагон. А ведь по крайней мере двое из них, вроде бы, исходно ехали в соседнем отделении! Возможно, ушли не все, но человека три вроде ушли ‒ у меня и в мыслях не было следить за происходящим, в сознании стелился туман.

Через какое-то время я вдруг вспомнил про четыреста марок и начал яростно сожалеть о якобы упущенном выигрыше. И лишь позже, очень постепенно, до меня стало доходить, что именно произошло. Кстати, прозрение снизошло на меня, видимо, уже после окончания поездки: помню, что не успел поблагодарить соседку за то, что она не стала одалживать мне никаких денег. (Разумеется, если бы меня, к примеру, ограбили в дороге, то она, скорее всего, выручила бы меня, ведь идентификация личности была бы несложной.)

Вряд ли требуется пояснять, что должно было произойти, если бы я «вовремя» вспомнил про свои четыреста марок. Однако для исполнителя главной роли Лоха в этой весёлой истории не будет обидным выступить теперь ещё и в роли Капитана Очевидности, так что я всё же поясню. Мой соперник, конечно же, был счастливым обладателем точно такой же «выигрышной» комбинации. Если бы я уравнял его ставку, то после вскрытия карт было бы зафиксировано равенство, и для определения победителя пришлось бы провести дополнительный тур. В этом туре я получил бы уже не «самую сильную», но всё же «очень сильную» комбинацию ‒ и, вероятно, счёл бы целесообразным дополнительно повысить ставку. После чего мой соперник оказался бы страшным везунчиком ‒ ему второй раз подряд «попалась бы» самая сильная пара карт!

Осознав, что стал жертвой шулеров, я испытал два чувства: огромное облегчение, что проиграл пустяковую сумму и фактически даром получил такой ценный урок; и искреннее восхищение уровнем мастерства моих обидчиков! Они соткались из воздуха, полностью задурили мне голову глупой игрой в дурака с идиотскими правилами, тенге, атмосферой абсолютной расслабленности и добродушия... Вспоминая своё состояние аффекта, я проникся убеждением, что меня загипнотизировали, и довольно долго пребывал в этой уверенности. Но когда несколько месяцев спустя, вернувшись из Германии, рассказал об этом случае родителям, то папа ‒ мудрый человек ‒ заявил, что это, скорее всего, был никакой не гипноз, а просто азарт ‒ настоящий азарт. Что ж, скорее всего, он прав!

Третьи гастроли в Гамбурге

По стопам Остапа

Итак, в один из последних июльских дней я приехал в Гамбург и поселился в одном из общежитий в том же районе, где прошлым летом делил комнату с Саттором. Нужно было искать работу, но тут имелся неприятный нюанс: студенческая виза давала право работать, однако кроме визы и медицинской страховки работодатели требовали студенческий билет. А у меня его не было: ведь хоть я и поступил за год до этого в Грайсфальдский университет, но учиться в нём не стал, а поехал заканчивать 4-й курс в НГУ. Такое решение было принято из двух соображений: во-первых, ради собственно российского диплома. Во-вторых ‒ и, вероятно, в-главных, я решил завершить обучение на военной кафедре, пройти сборы и получить звание лейтенанта запаса, чтобы в дальнейшем не «бегать» от призыва в армию. (В то время эту дилемму с армией приходилось решать большинству ребят, решавших окончить ВУЗ за границей.)

Это было исполнено, однако в результате я оказался в Гамбурге без студенческого и довольно быстро выяснил, что легальной работы мне в такой ситуации не светит, а нелегальная оплачивалась гораздо ниже. Что было делать? После некоторых колебаний, я ступил на рискованную тропу лёгкого жульничества. В Германии студенческий билет представлял собой не удостоверение с твёрдыми корочками, а целую бумажную «простыню», состоящую из нескольких квадратиков, на каждом из которых были напечатаны личные данные студента, ‒ эти квадратики можно отдавать в те или иные учреждения, где-то с них снимали копию, а где-то брали саму бумажку, поэтому их и выдавалось много. Я попросил такой квадратик у Ларисы ‒ девушки чуть постарше нас, которая уже несколько лет училась в Грайфсвальде, на каникулах работала в Гамбурге и всем охотно помогала. Конечно, я объяснил ей, для чего он мне был нужен, ‒ возражений, к счастью, не последовало.

И вот я, вооружившись бритвой и карандашом, сижу за столом и, чувствуя себя Остапом Бендером в его лучшие годы, вдохновенно исправляю одни латинские буковки на другие. Это может показаться странным, но имя Лариса Грибанова было словно специально создано для того, чтобы превратиться в Сергея Шатрова! Вернее, для русского варианта такое утверждение действительно было бы нелепо, однако мы-то находились в Германии. На моей стороне сыграла даже насильственная украинизация имён: если бы «нормальные» буквы -и- не оказались заменены на -ы- и, соответственно, вместо узких -i- не стояли бы игрики, это очень значительно усложнило бы мою задачу. Кроме того, дело облегчалось тем, что шрифт был с прямыми углами, так что и L и G имели много общих чёрточек с S, r легко исправлялось на h, b ‒ на t, n ‒ на r. И вот ‒ вуаля! Передо мной лежал студенческий билет, в котором ещё совсем недавно было чётко напечатано “Larysa Grybanova”, теперь же там гордо красуется надпись “Sergey Shatarov”. Как видим, пришлось оставить лишнюю букву -а- в центре фамилии ‒ это был риск, но я полагал шансы достаточно высокими.

И не ошибся: в первом же посредническом бюро мои документы были приняты! Я получил синий рабочий комбинезон, защитные ботинки и распределение на фабрику электроники, расположенную на самом западе Гамбурга (кажется, станция электрички называлась Blankenese). В этом тоже был элемент везения, потому что наш райончик располагался в западной части города, и добираться было относительно недалеко.

Работа заключалась в контроле качества деталей-заготовок, которые в дальнейшем использовались, кажется, в производстве мобильных телефонов. Кроме меня этим же занималось ещё человек десять, у каждого был микроскоп, и на протяжении всего рабочего дня в этот микроскоп нужно было разглядывать металлические платы размером примерно сантиметров 6 на 15, каждая из которых содержала несколько десятков деталек. Бракованные детальки было видно визуально, их надо было помечать маркером и отделять соответствующую плату от плат, не содержавших брака. Таким образом, работа была в целом утомительной, но не тяжёлой физически. В психологическом отношении тоже был порядок. Уставали глаза, и в перерывах я выходил прогуляться, чего остальные почему-то не делали. Перерывы были, конечно, только плановыми, как и на других предприятиях, где мне довелось поработать, ‒ то есть никаких «а давайте-ка сделаем перекур».

Однажды нам, контролёрам качества, предложили поработать в ночную смену. Я охотно согласился, потому что за ночную смену шла изрядная доплата ‒ кажется, 25%. Осталось в памяти, что за одну ночную смену я получал 169 марок. Попробуем прикинуть: если ставка составляла 13.5 марок в час, с доплатой получалось 16.9, тогда при 10-часовой смене получается как раз 169. Могла ли ночная быть длиннее, чем 8 часов? Надо посмотреть в дневнике…

Работа в ночную смену продолжалась, кажется, недели три, вплоть до увольнения в середине октября ‒ мне пора было ехать в Мюнхен. Я приноровился к этому ритму жизни, он меня полностью устраивал: доплата была более чем весомым аргументом (на заводе минеральной воды, с которого я начинал, никакой доплаты за ночные смены не полагалось; хотя… возможно, я просто не успел об этом узнать).

Ощущения были интересными: утром прощаешься с сослуживцами, вечером того же дня снова встречаешься с ними, здороваешься… Не ясно, где провести даже условную границу между днями, они словно сливаются в один долгий день. Кстати, я ведь ещё и по субботам работал, то есть шестидневную неделю! Конечно, это тоже было добровольным и тоже сопровождалось отдельной доплатой. На всех предыдущих местах работы суббота была выходным днём, и, естественно, это воспринималось примерно как «упущенная выгода».

Вообще, за долгие годы учёбы я так привык считать субботу «обычным» днём недели, что в первые годы в «УфаНИПИнефть» мне казалось более чем естественным практически регулярно выходить по субботам на работу. Тем более что это считалось нормальным, в блоке «геология и разработка» так поступали чуть ли не все ‒ просто этот день был как бы облегчённым: не с самого утра и не до самого вечера. Со временем это у меня «прошло», и я стал только при необходимости выходить на работу по выходным (невесёлая игра слов), однако такая «необходимость» возникала частенько. И только в «Башнефти» авральные случаи стали по-настоящему редкими, и суббота в моём представлении окончательно «уравнялась» с воскресением.

Благородная игра Доппелькопф

Месяц спустя после моего приезда в Гамбург, 31-го августа (почему-то запомнил дату), в нашей общаге появился Олег. Встреча была радостной. Я предложил ему делить комнату, он согласился. Мы с ним весело проводили время, в основном ‒ в дружной интернациональной компании, которую объединил Доппелькопф.

Конечно, я не упущу случая рассказать, хотя бы в двух словах, об этой замечательной игре. По своей сути она похожа на бридж: играют двое на двое колодой в 48 карт, набирают взятки и считают очки. Однако доппелькопф настолько богато украшен разными фишками, что наблюдать за процессом практически столь же увлекательно, как и играть, поэтому быстро выяснилось, что вполне комфортно вести игру и впятером, и вшестером, по очереди пропуская кон.

Ключевая интрига заключается в том, что исходно никто из игроков (при обычном раскладе) не знает, с кем в паре он играет, это выясняется по ходу игры, причём может для разных участников проявиться в разное время. Своевременное определение партнёра зависит, в том числе, от наблюдательности игрока ‒ как собственно за разыгранными картами, так и за эмоциями остальных игроков. Кроме этой интриги разновременного определения партнёра и выстраивания взаимодействия с ним, в игре имеется ещё множество других «фишек». Например, неопределённость, связанная с фактическим отсутствием самой сильной карты: за редким исключением игрок не может пойти в условного «козырного туза» и гарантировать себе взятку. Определённые карты необходимо «привести домой» ‒ либо в собственную взятку, либо во взятку партнёра. Можно сыграть соло ‒ одному против троих. Есть и другие интересные моменты, отсутствующие в бридже.

Организатором компании и автором распечатки правил был немец Пауль. Кроме него в этот интеллектуальный клуб вошли следующие достойные люди: мы с Олегом, канадец Йоханнес (на самом деле наполовину немец, говоривший свободно на обоих языках, но проживший большую часть жизни в Канаде), иорданец Эсам, немка Ульва, немец Ян, казах Дженгис, появившаяся уже ближе к октябрю немка Сабина. (Ой, нет, судя по фотографиям, в нашей компании было ещё двое немцев! Видимо, они тоже присоединились чуть позже и меньше запомнились.)

Сказать, что мы играли много, означало бы прибегнуть к жалкому эвфемизму. Мы играли практически всё время, что было у нас свободным, и практически каждый день до поздней ночи. В комнате было сильно накурено, и я тоже начал тогда курить. Сигареты, кстати, уже тогда стоили дорого, 5 марок (я покупал «Голуазу»; но стоили они, кажется, все одинаково). Впрочем, одной пачки мне хватало надолго. Разумеется, доппелькопф очень хорошо сочетался с пивом (для немцев) и вином (для нас). Из всей компании работали только мы с Олегом и, кажется, Эсам, мы сильно невысыпались из-за ночных посиделок, но нам даже в голову не приходило отказаться от этого времяпровождения.

Это продолжалось до того, как я перешёл на ночную смену, то есть весь август и почти весь сентябрь, а во время ночных смен я начинал вечером играть вместе со всеми, даже иногда выпивал чуть-чуть вина (но строго в пределах разумного), после чего ехал на фабрику, а днём отсыпался.

Russische Bildung

Пауль изучал математику и программирование, и в связи с этим вспоминается одна забавная история. Он был на пару лет постарше меня, но немцы тогда заканчивали школу на два года позже нас (теперь, видимо, на год ‒ и это изменение я считаю ошибкой), так что он, видимо, был тоже примерно на 4-м году обучения. Однажды мы с ним поспорили про вероятность определённого расклада в доппелькопфе, а именно какова вероятность «свиней». Для этого оба фукса должны оказаться на одной руке, что при четверых играющих означает вероятность чуть менее одной четверти.

Для меня это было проще пареной репы, но Пауль наотрез отказывался поверить, во-первых, в сам результат (вероятность казалась ему очень завышенной), а во-вторых, ещё в большей степени, ‒ в то, что я, филолог-германист, мог так быстро решить «столь сложную математическую задачу». В итоге мы с ним тут же, при всех, поспорили об этом на банку пива, причём Пауль несколько высокомерно, но в то же время как бы доверительно (он вообще был доброжелательным парнем) спросил меня: «Послушай! Ну что ТЫ ‒ понимаешь в математике?!» ‒ и сделал театральный жест рукой.

Я усмехнулся, пошёл к себе в комнату, взял лист бумаги, записал общий вид решения с факториалами и численный результат ‒ и вскоре вернулся в зал. Моя бумажка возымела просто непередаваемый эффект: Пауль совершенно растерянно уставился на неё и какое-то время молчал. Затем пару раз растерянно повторил: «Откуда ты взял эту формулу?!» Потом добавил: «Я видел её у нас в учебнике!» Выдержав, в свою очередь, театральную паузу, я развёл руками и скромно проговорил: «Мы изучали это в школе…» И веско добавил: «Русское образование!»

Йоханнес

Интересным персонажем был Йоханнес. Он был говорлив и легкомыслен, что проявлялось в том числе в игре. Мы с Олегом иногда над ним подшучивали, причём однажды, когда после очередной комической ситуации мы с ним обменялись многозначительными взглядами и короткими репликами на русском, Ульва прочитала по нашим довольным рожам, что это было нечто исключительно саркастическое, и мечтательно проговорила: «Как же я жалею, что не понимаю по-русски…» (Находясь в компании, мы с Олегом и между собой говорили по-немецки, тем более за игрой, но бывали такого рода исключения.) Когда я много лет спустя увидел и полюбил мультфильмы «Смешарики», то при виде Лосяша неизменно вспоминал однокурсника по ХВ Алексея Р. (в положительном ключе) и ‒ Йоханнеса (в ироническом).

Однажды бедняга «встрял» по-настоящему (кажется, это было ещё до приезда Олега). Соседнюю со мной комнату занимала француженка Кристина. Это было воздушное, изящное, довольно симпатичное и ‒ внешне ‒ легкомысленно-доброжелательное создание, которое, разумеется, вызывало всеобщий интерес. Она была похожа одновременно на Ксеньку А. и на стюардессу-француженку из комедии «Боинг-Боинг». В карты с нами она не играла. Так вот, Йоханнес, видимо, пытался за ней приударить, а когда из этого ничего не вышло, то в сердцах бросил ей обидное слово «шлампе», которое имеет значения в диапазоне от «неряха» до «падшая женщина» (мы при этом не присутствовали, узнали постфактум). На нашем этаже жили несколько камерунцев, говоривших по-французски, и Кристина, хотя до этого вроде бы с ними особо не дружила, пожаловалась именно им. Камерунцы ‒ все как на подбор крепкие, молчаливые ребята ‒ организовали вечером общий сбор этажа и сделали Йоханнесу недвусмыленную предъяву, результатом которой стало его публичное извинение перед Кристиной.

Йоханнес вообще был такого склада, что постоянно попадал в ситуации. На нашем этаже был ещё один жилец, итальянец, который никогда ни с кем не общался, и толком непонятно было, чем он занимается. Так вот, Йоханнес каким-то образом умудрился так довести этого итальянца, причём на пороге его комнаты, что тот вдруг выхватил пистолет, чем напугал бедного канадца до полусмерти.

А вот ещё одно воспоминание, связанное с Йоханнесом. Раза два-три мы выдвигались нашей компанией куда-то в центр города, на дискотеки и прогулки. Причём особых любителей собственно дискотек среди нас вроде и не было, во всяком случае, мы на них долго не задерживались. В одну из таких вылазок мы ‒ примерно вчетвером ‒ каким-то образом попали в интересные гости. Один из хозяев был араб-полиглот, говоривший свободно и без акцента на множестве языков. Во всяком случае, на немецком и русском он говорил превосходно. Кстати, на испанском тоже! Он упомянул, что какое-то время учился то ли в России, то ли на Украине, но, естественно, эта информация никоим образом не уменьшала впечатления.

Второй же хозяин комнаты, немец, представился нам ‒ ни много ни мало ‒ неонацистом. В такой интернациональной компании это выглядело, мягко говоря, неожиданным. Хотя вполне возможно, что в этом был элемент рисования, на деле же он мог просто придерживаться националистических взглядов. Впрочем, кто ж теперь разберёт, тем более что разговор сразу принял несколько неожиданный оборот. Речь пошла вовсе не о том, что Германию заполонили иностранцы, немцам не хватает работы, немки вступают в отношения с чёрными и цветными и т.п., а о том, что в конце Второй мировой советские войска были необычайно сильны и именно они сломили Германию (это он всё излагал). Что же касается западных союзников, то они попросту «стояли, наложив в штаны», и если бы не Советы, то немцы просто стёрли бы их в порошок. Парень знал, кто из нас откуда, и, хотя разговор был общим, в ключевые моменты обращался персонально ко мне либо иронически кивал на Йоханнеса. Тот был вне себя, но возразить по существу ему оказалось решительно нечего. Я же испытал смешанное чувство вражды к неонацисту и польщённого самолюбия. На обратном пути Йоханнес долго возмущался и хорохорился, а я насмешливо помалкивал.

Эсам

Однажды мы с Эсамом выбрались на субботний рынок ‒ кажется, он назывался Fischmarkt, рыбный рынок. Его привлекательность заключалась, впрочем, не в рыбе, а в том, что на нём задёшево, практически задаром продавались фрукты, ‒ из тех соображений, что если не продать их сейчас, то они просто испортятся. Можно было за пару евро купить, к примеру, ящик винограда. Причём, естественно, фрукты ещё и не думали портиться. Вернее, может, и подумывали начать, но пока не начинали.

Мы с Эсамом впервые попали в этот клондайк и просто обалдели от счастья! Набрали столько, что несли до метро перебежками, в несколько приёмов. Взять такси нам, естественно, даже в голову не пришло: разъезжать на такси ‒ это было что-то из параллельной вселенной. Уже в нашем райончике нам предстоял неблизкий переход от метро до общаги, Эсам выбился из сил и упрашивал меня разрешить ему бросить пару ящиков, тем более что достались они практически даром. Покупки у каждого были свои, так что, строго говоря, моё разрешение ему не требовалось, но смалодушничать и бросить часть трофеев без моего одобрения ему не хотелось, а я был неумолим: донести надо всё! В итоге ‒ едва живые ‒ донесли. Всё было отличного качества, только пара ананасов в итоге всё-таки успела подкиснуть: на радостях я набрал их слишком много.

В какой-то момент, уже в октябре, я переехал жить к Эсаму, который ‒ тоже не помню, по какой причине, ‒ перебрался в другую общагу, куда-то в центр Гамбурга. Мы мало виделись: вечером я уезжал на работу, а когда возвращался утром и заваливался спать, то он уже уходил на учёбу. Когда я уезжал в Мюнхен, Эсам приготовил мне специальное прощальное угощение ‒ он пояснил, что у многих блюд есть свой традиционный смысл. Рецепт оказался необычным: плов с курицей и картофель, приготовленные совместно, в одном казане. Получилось очень вкусно.

Эсам был правоверным мусульманином, он пять раз в день молился на специальном коврике, не употреблял алкоголь. А ещё он был добрым, душевным парнем, и мне очень жаль, что я умудрился тогда не сохранить его фамилию: сейчас с большим удовольствием нашёл бы его в интернете… Возможно, мне и удалось бы это сделать, но таинственным образом пропал Пауль, чью фамилию я знал и с которым поначалу переписывался. Все его следы во всемирной паутине датируются концом девяностых...

Наплыв сентиментальности

Вся наша доппелькопфная компания обитала на втором этаже, а на четвёртом, мансардном, жила целая диаспора грузин ‒ человек 5-6, и там же жила русская девушка-музыкантша, учившаяся по классу мандолины. Однажды поздно вечером мы с Олегом залезли по строительным лесам (в общаге делался какой-то ремонт) и постучались к ней в окошко. В этот момент к ней как раз зашёл кто-то из грузин. Увидев в темноте окна, на высоте 4-го этажа, две жизнерадостные рожи, он вздрогнул от неожиданности и вообще не сразу пришёл в себя. Про леса он явно забыл. Кстати, они были собраны только до высоты 3-го этажа, так что мы стояли ногами на перилах, держась руками за стену, ‒ всегдашняя моя осторожность явно была отправлена на каникулы в ту развесёлую эпоху.

А вспомнил я этот случай вот почему: у музыкантши оказалась аудиокассета с реквиемом Моцарта, и я однажды одолжил её послушать. Эффект был поразительным: я ужасно растрогался! Мне стало казаться, что душа моя огрубела, что «где-то там, повсюду» проносится творческая жизнь: музыка, стихи, возвышенные разговоры единомышленников… Сам же я ‒ словно отстал от поезда. Причём это относилось, конечно, не столько к моему пребыванию в Гамбурге (оно было, во-первых, временным, во-вторых, нужным ‒ это было очевидно), но и, видимо, к моей учёбе ‒ как в Грайфсвальде, так и в Новосибирске. Трудно сказать сейчас, насколько это ощущение было справедливым, а насколько ‒ навеяно гениальной музыкой, которую я слушал в темноте своей комнаты, контрастом тогдашнего моего физического труда с, как-никак, мандолиной, а также, чтобы сказать всю правду, с продегустированным в тот вечер вином… Тем более что дегустировал я в ту пору как следует, без этих ваших нынешних компромиссов (не злоупотреблял, конечно, но бутылочку белого, как правило, опустошал). Так или иначе, мне хорошо запомнилось это обречённое чувство нахождения на обочине чего-то стремительного, возвышенного и прекрасного.

Серёжа в роли супермена

Лариса была для нас, русских из Грайфсвальда, как добрая фея. Не помню уже, кому и чем конкретно она помогала в разное время, но ощущение было такое, что постоянно и всем. В моём случае это был, как минимум, уже описанный «случай со студенческим», но, кажется, и комнату я получил по её подсказке ‒ не случайно же оказался с ней в одном общежитии. В общем, я очень обрадовался, когда мне тоже представился случай ей помочь. Мне нужно было сгонять в Грайфсвальд ‒ что-то с документами, ‒ и Лариса, узнав об этом, спросила, не мог бы ли я на обратном пути привезти её вещи, которые хранятся у её друзей. Конечно, я согласился!

Кажется, друзьями Ларисы была семейная пара: афганец и русская. В назначенное время я подошёл к их дому, они открыли подвал и вытащили на улицу три большущих (размером почти со стандартный мешок для картошки) чёрных полиэтиленовых пакета для мусора, килограмм по 10 каждый. Я немного растерялся, но отступать не хотелось. Точно не помню, но, видимо, они довезли мешки до вокзала, и я тронулся в путь. Мешки распространяли по вагону настолько качественный аромат подвала и сырости, что было неудобно перед другими пассажирами. Впрочем, я закинул их на полку (это была электричка), уселся с независимым видом и стал глядеть в окошко, будто мешки, возможно, и не мои вовсе.

Настоящим же испытанием стал переход в Гамбурге от станции метро до общаги. Держать руками все три мешка было слишком трудно: пальцы уставали, и те выскальзывали. Но тут мне посчастливилось найти удачное решение: я связал между собой два мешка за «горлышки» и повесил их через плечо, так что один болтался спереди, а другой за спиной. Третий закинул тоже за спину, его уже можно было удерживать руками. Таким образом я дотопал до дома и постучался к Ларисе и Дирку. Дирк – её парень, немец. (И, кстати, довольно приятный, так что я огорчился потом, узнав, что они расстались.)

Они оба открыли дверь, радостно поблагодарили, и Дирк протянул руку за мешками, ‒ естественно, полагая, что там тряпьё (что там скрывалось на самом деле, так и осталось для меня загадкой, но, видимо, множество словарей, утюг, казан и прочее в том же духе). И вдруг ‒ шлёп! Мешки дёргают его руку вниз и гулко приземляются на пол. Дирк посмотрел на меня с изумлением, потому что, естественно, вообразил, будто я так всю дорогу и тащил эти три мешка в одной руке, что было бы под силу только супермену. Я же сделал бравый и легкомысленный вид ‒ мол, пустяки, чего там! Мы, русские, всегда рады помочь друг другу! (Кажется, я даже «коварно» развязал два скреплённых между собой мешка, прежде чем постучать).

Мюнхен

Профессор Тео Феннеманн

20-го октября я попрощался с друзьями, собрал все свои пожитки и поехал в Мюнхен. Конечно, ехал я не наудачу: заранее, ещё летом, направил в Мюнхенский университет документы и получил подтверждение, что принят. Сам университет тоже был выбран не случайно: там работал замечательный лингвист-компаративист, профессор Тео Феннеманн (Theo Vennemann), занимавшийся сравнительным языкознанием. Именно этот раздел лингвистики более всего меня интересовал. Он представлялось мне наиболее… наукоёмким, что ли. Максимально близким к точным наукам из всех гуманитарных направлений. Кстати, интересно, что сам Т. Феннеманн по первому образованию является математиком (тогда я об этом ещё не знал).

Подталкиваемый своими не дремлющими родителями к активным действиям, я списался по электронной почте с этим незаурядным человеком. Он ответил мне доброжелательно и предложил подать документы в Мюнхенский университет. Кроме того, он почтой прислал мне несколько своих печатных работ, которые я тут же изучил с огромным интересом, даже с энтузиазмом. В них делались очень масштабные предположения об истории развития германских языков, а в качестве обоснования привлекался самый разнообразный материал ‒ в первую очередь, конечно, лингвистический, но не только. Это было по-настоящему захватывающе, но в то же время строго научно.

Более того, профессор Феннеманн назначил мне личную встречу в г. Аугсбурге. Приехать в Мюнхен он должен был позднее, семестр начинался 1-го ноября (в большинстве германских университетов, включая Грайфсвальдский, ‒ с начала октября). К этому моменту я уже находился в Мюнхене, прошёл зачисление в Университет, получил студенческий билет и поселился в общежитии ‒ причём мне дали очень большую комнату, которая предназначалась для стажёров. В общем, я съездил в Аугсбург, и мы познакомились. Встреча состоялась в довольно внушительном ресторане (и он не позволил мне оплатить мою часть счёта). Профессор оказался очень приятным человеком. Говорили о языках, о его теориях.

Вообще говоря, для 22-летнего молодого человека в Германии, я располагал довольно неплохим лингвистическим багажом и кругозором. Прежде всего, нелишне напомнить, что немцы поступали в университет в среднем на 2 года позже своих русских сверстников, да и последующее обучение не всегда оказывалось у них компактным по времени. Однако и без учёта этого возрастного бонуса дела обстояли относительно неплохо. Я, конечно, не на дореволюционном уровне, но изучал латынь на протяжении двух семестров. Причём в данном контексте значение имело в первую очередь не богатство словарного запаса, а знание морфологии и отчасти праистории языка, и с этим у меня был порядок. Знал ‒ с теми же оговорками ‒ готский (тоже два семестра). Знал старославянский, причём тут уже с самой серьёзной проработкой предшествующих фонетических и морфологических трансформаций. Обладал определёнными познаниями в древнегреческом (его мы изучали, кажется, чуть меньше, чем латинский, да и воспринималась латынь намного легче благодаря испанскому). Уже в Грайфсвальде прошёл курсы по древне-верхненемецкому и ‒ жемчужина моей учёбы в Германии ‒ по староиспанскому. Наконец, я просто довольно неплохо знал разные разделы лингвистики, с упором на сравнительное языкознание. Да и знание четырёх современных языков, представлявших три группы (германскую, романскую и славянскую) являлось несомненным плюсом для занятий компаративистикой.

В общем, есть основания полагать, что я в итоге оправдал бы доверие профессора. Однако судьба распорядилась по-иному. Как я уже писал, перед отъездом из Германии в 1997-м году я поступил в Грайфсвальдский университет на полный цикл обучения (моя учёба до этого числилась стажировкой) и продлил визу на год. Соответственно, примерно в ноябре 1998-го года она истекала, и её необходимо было снова продлить. Для этого я явился в мюнхенский аусландзамт ‒ гос. учреждение по делам иностранцев. Для меня это была привычная процедура, не предвещавшая никаких осложнений: действующая виза и студенческий билет (теперь уже настоящий, мюнхенский) были на руках, деньги тоже имелись в достаточном количестве, причём на этот раз реальные, а не лихорадочно перекладываемые с друзьями со счёта на счёт. В общем, я явился туда, как ни в чём не бывало.

Там, однако, меня подстерегала настоящая бомба. Бесстрастная дама привлекательной наружности выпотрошила и препарировала моё недавнее прошлое, которое в её изложении выглядело следующим образом: я продлил визу для учёбы в Грайфсвальдском университете, а сам слинял на год в Россию и этот год в Германии не учился. Между тем, на моей визе красуется надпись: «Действительна только при условии учёбы в университете». Следовательно, эта виза утратила свою легитимность. С этими словами тётка взяла какой-то штемпель и щёлкнула им в моём паспорте. Поверх визы появилась некрасивая печать: “Ungültig” ‒ «недействительна». Протянув мне паспорт, жестокая немка вежливо сообщила, что я должен в течении скольких-то там дней ‒ четырёх или пяти, не помню ‒ покинуть Германию. Выбора не было: теоретически, можно было остаться и жить нелегально, работать «вчёрную» (без документов, за меньшие деньги). Но учёба в этом случае исключалась, так что для меня это был не вариант. Я не спеша собрал вещи и в первых числах ноября поехал на Родину.

Стоит отметить, что встретиться с профессором Тео Феннеманном мне больше не довелось. Пользуясь случаем, хочу ещё раз выразить признательность и глубокое уважение этому большому учёному ‒ и очень доброму человеку.

Пара слов о городе

Дни, проведённые в Мюнхене, особенно до неожиданного аннулирования визы, были полными какого-то особого умиротворения. Я впервые за многие-многие годы гулял по вечерам ‒ гулял и слушал в плейере «Времена года» Вивальди. Это было время золотых листьев ‒ на деревьях и под ногами. Вдруг вспомнил сейчас, что Саттор любил гулять по вечерам, и тогда эта привычка казалась мне немного странной для нашего возраста. В Мюнхене же я обнаружил, что такие прогулки очень освежают.

Запомнилось мюнхенское метро ‒ похожее на муравейник, с огромными разноуровневыми станциями, с просторными подземными холлами. Ставшее мне почти родным Гамбургское метро представало в памяти каким-то набором провинциальных трамвайчиков по сравнению с этим монстром. Ещё запомнилась центральная площадь города, со всех сторон окружённая благообразными старинными зданиями. По-видимому, она совсем не пострадала во время войны. Впрочем, примерно там же высится огромная арка с многозначительной надписью: «Посвящённая Победе. Разрушенная Войной. Призывающая к Миру».

В одном со мной блоке общежития жила влюблённая пара ‒ японец и словачка, на пару лет старше меня. Японец был физиком (в Грайфсвальде, кстати, вообще не было физического факультета). А словачка, между прочим, была красивой. В последний день октября немцы отмечали хэллоуин, и ей почему-то захотелось посмотреть, как это происходит. Празднование проводилось то ли в подвале нашего общежития, то ли, кажется, в пристройке ‒ в общем, буквально в двух шагах от нас. Но чтобы не идти одной, она предложила мне составить ей компанию (японец заявил, что ему это не интересно). Придя, мы не обнаружили даже подобия праздничной атмосферы: играла невнятная музыка, вялые немцы слонялись, курили и пили пиво, а тыква с прорезями валялась на полу... Словачка разочарованно проговорила: «Почему-то я так и думала!» Мы развернулись и пошли обратно.

Собственно событий за время моего пребывания в Мюнхене было немного: зачисление, поездка в Аугсбург, роковой визит в аусландзамт. Но ещё состоялось знакомство с писателем Геннадием Файбусовичем (литературный псевдоним ‒ Борис Хазанов, не путать с известным юмористом). В своё время он учился вместе с моей бабушкой, Ольгой Александровной, в МГУ на отделении классической филологии, а в 1982-м году эмигрировал и жил как раз в Мюнхене. Они сохранили дружеские отношения и переписывались, так что было логичным зайти к нему в гости ‒ во всяком случае, бабуся попросила меня об этом. Я позвонил Геннадию Моисеевичу, договорился о визите и в назначенное время приехал, заблаговременно раздобыв и прочитав несколько его рассказов, ‒ хотя он довольно известный писатель, но так уж получилось, что ранее мне не доводилось его читать. Впрочем, я шёл к нему не как к писателю, а как к давнему другу семьи.

Хозяин встретил меня довольно приветливо, хотя было видно, что в целом он человек довольно сдержанный. Мы поговорили немного о моей учёбе и планах, немного о современной русской литературе, с которой я, вообще говоря, был не очень-то близко знаком. На тот момент мой кругозор в этой области ограничивался одной книжкой Пелевина («Чапаев и пустота»), да одной ‒ Сорокина. Зато я уже тогда очень любил поэму «Москва ‒ Петушки», и мне приятно было узнать, что мой новый знакомый тоже ценит творчество Венедикта Ерофеева достаточно высоко. Он даже сказал, что по богатству русского языка это произведение превосходит все другие второй половины века.

Прежде чем покинуть Мюнхен, я сделал ещё одно важное дело: отправил почтой в Гамбург, моему работодателю из посреднического бюро, свой новый студенческий билет (как я уже писал, в Германии они имеют вид цветной картонки и выдаются в нескольких экземплярах). Дело в том, что когда я пришёл увольняться, то объяснил причину увольнения переездом в Мюнхен, на новое место учёбы. Он же, продолжая приветливо говорить со мной, листал мои документы. И вдруг в какой-то момент его лицо на пару секунд застыло... Помолчав и как будто что-то обдумав, он продолжил разговор всё с той же доброжелательной интонацией. А потом вдруг настоятельно попросил, чтобы я, когда оформлюсь в Мюнхене, обязательно прислал ему свой студенческий! У меня осталось сильное подозрение, что как раз в тот момент он вдруг заметил хохму с Сергеем «Шатаровым» и, по-видимому, верно её интерпретировал. Затем, быстро проанализировав ситуацию, решил, что косяк уже состоялся, причём он тоже несёт за него долю ответственности, и поднимать шум не стоит. Мой мюнхенский студенческий, видимо, должен был выступить в роли прикрытия в случае проверки какими-то надзорными органами.

Кстати, сидя в мюнхенском аусландзамте перед строгой дамой и беспомощно выслушивая её разглагольствования по поводу моего «незаконного» пребывания в Германии, я не без злорадства думал: «Хе-хе, это она ещё даже не подозревает о моих гамбургских проделках со студенческим и о фактически незаконной работе в этот период!» В этом случае я наверняка не отделался бы простой депортацией: как минимум влепили бы штраф (и остаётся только гадать на тему его размера), а кроме того, наверно, могли внести меня в какую-нибудь «нехорошую» базу данных… И вот тогда ‒ гипотетически ‒ как бы ненароком не накрылось медным тазом моё обучение в Шотландии пять лет спустя, а вместе с ним, естественно, и многое другое… Однако в итоге тазом для меня накрылся только сам Мюнхен, а Судьба уже несла меня дальше, не давая времени толком погоревать об аспирантуре, осенних аллеях и многоуровневом метро.

Разные воспоминания о Германии

Русские

Я уже написал про высокий процент русских среди рабочих на заводе минеральной воды. В той же восточной части города располагался целый район с преобладание русских, там даже был магазин под названием «Сельпо», в котором можно было купить и чёрный хлеб, и гречку, и другие «невозможные» в Германии продукты, по которым тосковала русская душа (водка, кстати, продавалась и в обычных супермаркетах: столичная с красными этикетками и московская с зелёными ‒ правда, очень дорого, за 14 марок). Вообще, в Гамбурге не так уж редко можно было услышать русскую речь. Особенно в общественном транспорте: в нём по понятным причинам процент иностранцев был существенно выше, чем в целом по городу. Но и если говорить в целом, процент иностранцев в Гамбурге был, кажется, самым высоким в Германии. Много арабов, латиноамериканцев, русских, восточно-европейцев. Были и негры ‒ хотя, насколько я понимаю, значительно меньше, чем теперь.

Я привык не обращать внимания на русскую речь. Иногда, видя затруднения в ориентировании, предлагал помощь, причём пару раз люди ‒ видимо, только-только приехавшие ‒ терялись и начинали удивляться, как это молодой фриц так бойко шпарит на великом и могучем. Однажды мы с Саттором где-то в парке присели отдохнуть на скамейке, на краю которой какая-то девушка увлечённо читала книгу. Обложка книги оказалась русской, и девушка, соответственно, тоже. После возвращения из Германии меня ещё довольно долго преследовал безобидный, но забавный синдром: задумавшись в автобусе и вдруг услышав где-то за спиной русскую речь, я автоматически отщёлкивал в голове две мысли: «Ага, вот ещё русские… Стоп, я ведь уже в России, здесь все русские!»

Одна встреча с бывшими соотечественниками вышла словно из-под пера писателя-сатирика, и я почёл бы её за выдумку, не случись она со мной самим. Я подходил по какой-то кривой улочке к главному вокзалу, что-то искал, а передо мной плелись две пожилые дамы и вели между собой несколько чопорный разговор на русском языке. По интонациям однозначно диагностировалась интеллигенция. Было понятно, что здесь они уже давно, так что я без обиняков обратился к ним на русском: мол, не подскажут ли, как найти такое-то здание. Они вдруг разом замолчали, как будто совсем рядом взорвалась граната и их чудом не задело осколками, остановились и воззрились на меня, как на какой-то диковинный артефакт. После чего разом же развернулись и двинулись дальше, продолжив свою беседу уже на немецком. Причём с ужасным акцентом! Я даже не помню, заплакал ли от огорчения или расхохотался, ‒ мне никогда ранее не доводилось сталкиваться с таким забавным проявлением примитивизма. Кстати, если попытаться обнаружить микромораль в этой микроистории, то она будет, видимо, примерно такой: «Конечно, жаль, что многие эмигрировали... Но про всех этого явно не скажешь!»

Стоит отметить: для того, чтобы идентифицировать наших, вовсе не обязательно было слышать их разговор ‒ будь то непосредственно русская речь или же не менее «родной» акцент в немецком. Наших было видно за три километра просто по лицу ‒ по форме головы, по выражению глаз, а более всего ‒ по неопределённой совокупности черт лица. В общем, я быстро научился практически безошибочно определять соотечественников (разумеется, не разделяя русских, белорусов и украинцев). Единственная осечка в этом деле могла быть ‒ и периодически происходила ‒ с поляками. Их, кстати, тоже было не так уж мало (но гораздо меньше, чем наших).

Я уже упомянул, что встретить русских в общественном транспорте было проще простого, но не все это учитывали. Однажды с Игорем И. произошёл забавный случай. У него были длинные волосы и узкое лицо художника ‒ при этом, кстати, мускулатура атлета и хулиганская юность в г. Кострома. Так вот, однажды в вагоне метро два русских паренька, сидевшие прямо перед ним, начали обсуждать его внешность, будучи уверенными, что фриц, конечно, по-русски ни бум-бум. Обсуждение сводилось к тому, что Игорь, скорее всего, голубой ‒ вот и волосы длинные. Что стопроцентной уверенности, пожалуй, нет, но, скорее всего, дело обстоит именно так. Видимо, обсуждали и какие-то детали одежды, потому что дискуссия получилась длинной (хотя сами они не принадлежали к обсуждаемому меньшинству). Игорь стоял и безмятежно слушал, не вмешиваясь, а когда поезд доехал до его станции, он доверительно наклонился к ним и внушительно пробасил: «До свиданья, гомики!» ‒ после чего направился к выходу, оставив парочку теоретиков в полной растерянности.

Метро

Довольно много воспоминаний о Гамбурге связаны с метро. Утром я ехал на работу, после работы частенько в парк, играть в шахматы. Вечером ‒ домой, через темноту: часть линий были на самом деле наземными электричками. У подземных и наземных линий были разные названия: U Bahn и S Bahn, ‒ но единый проездной, общие станции и вообще единая схема движения. Впрочем, отличались ещё и службы контролёров: в электричках могли арестовать, а в метро нет. Это было актуально для нелегалов (все мои близкие знакомые имели действующие визы, но среди чуть более дальних имелись и нелегалы), им было категорически противопоказано ездить в электричках без билета.

Приехав в первый раз в Гамбург, мы ужаснулись стоимости метро: месячный проездной стоил 150 марок, а более короткие билеты в сумме потянули бы ещё дороже. Попробовали ездить без билета, но довольно быстро и в разных местах попались в облавы. Эти облавы периодически устраивались у выхода с эскалатора той или иной станции: ты приезжал прямо в руки коварных врагов. Но иногда контролёры входили в вагоны, кося под обычных пассажиров, и, едва двери закрывались, громко объявляли себя и приступали к проверке. Когда я попался в первый раз, у меня записали данные паспорта и выписали квитанцию на 60 марок штрафа. Кажется, я его не заплатил. Но, конечно, тут же купил проездной. По-моему, во второй приезд я тоже успел разок попасться, и тогда уже заплатил штраф… Что-то подзабыл эти детали.

А вот в третий приезд, после того, как мне пришлось подделать студенческий и это блестяще сработало, я вдруг осознал, что подделка билетов на метро является уж тем более благородным и поэтическим занятием. Стоит ли говорить, что это тоже сработало, ‒ острая бритва и карандаш стали моими верными друзьями. Однажды Олег поехал в Грайфсвальд и взялся решить там в том числе и какие-то мои проблемы (точно не помню, что именно), тем самым освободив меня от необходимости тратить рабочий день и, соответственно, терять дневной заработок, причём вдобавок я экономил на билете! В благодарность я предложил ему компенсировать часть расходов на проезд, но он заупрямился. Однако через некоторое время сказал: ладно, сделай мне билет на поезд, это будет твоим ценным вкладом в общее дело. Тут стоит упомянуть, что в выходные можно было передавать из рук в руки вохенендтикет, причём ехать по нему могла компания из пяти человек, и это всего за 35 марок; в будние же билет в каждую сторону приходилось покупать отдельно, на одного человека, и обходились такие поездки недёшево. Я подправил ему даты, и всё, как всегда, прошло гладко. Пожалуй, специально отмечу: никогда после Германии я не подделывал ни билеты, ни какие-либо другие документы. Просто, как говорил меланхоличный «папаня» в исполнении Г.М. Вицина, «но тогда же был романтизьм!»

Вообще-то я начал писать о метро, чтобы рассказать про гамбургский вариант объявления «Осторожно, двери закрываются». В местном исполнении это звучало следующим образом: «Zurückbleiben!» «Zurück» означает «обратно, назад», «bleiben» ‒ оставаться. Соответственно, для нас, русских, словосочетание звучало нелогично: первое слово ассоциировалось с движением и противоречило второму (в немецком это составное слово и пишется слитно, но не важно). Основная же интрига была связана со звучанием, тем более что машинисты произносили объявление очень энергично, и оно походило не на вежливое предупреждение и, уж конечно, не на просьбу, а на злобный приказ. Так вот, русское ухо исподволь трансформировало звуковой ряд, и безобидное “Цурюк бляйбен” поступало в мозг в следующем пикантном виде: «Назад, бля*и!!!». Слышать эту почти родную фразу было всякий раз и неожиданно, и забавно ‒ в особенности наблюдая немцев, послушно делавших шаг назад от ещё не начавших закрываться дверей.

Десять лет спустя мы со Славой М. поехали на конференцию в столицу Австрии, и я заранее предупредил его об этой невинной особенности немецкого языка. Каково же было наше разочарование, когда вместо предвкушаемого акустического лакомства вдруг послышалось пресное “Zurück bitte” ‒ «назад, пожалуйста». К чести Славы, он на этом не сломался ‒ не такой человек! Года через три они с женой специально сгоняли в Гамбург и, вернувшись, с удовольствием подтвердили: законопослушные «бляйбены» по-прежнему пятятся цурюк, как в старые добрые времена...

Сразу вспомнился ещё один эпизод с искажением восприятия фрицевских реалий ‒ на этот раз не добровольным. Стоит напомнить, что Грайфсвальд ‒ это бывшая ГДР, люди ещё совсем недавно входили в социалистический блок, учили русский... Отношение к прошлому, вероятно, могло быть у разных людей различным, но официально, как минимум, доминировал либеральный дискурс про злых и умственно ограниченных коммунистов, злокозненно притеснявших цивилизованные народы Восточной Европы. Так вот, в один из первых дней, ещё толком не освоившись, я вдруг увидел в каком-то супермаркете, на кассе, следующую надпись, красовавшуюся на «блюдце» для денег: “Spontan gerubbelt, spontan gejubelt”. Что такое gejubelt, я не знал, но общее звучание, а также, прямо скажем, незавидное в тот момент положение российского рубля, российской экономики, да и всей нашей большой страны ‒ всё это моментально подсказало мне «естественную» интерпретацию: «Попытался спонтанно рассчитаться здесь рублями? Спонтанно же послан к чертям!!!» Разумеется, потом уже я узнал, что надпись не имела к рублям ни малейшего отношения, это была реклама лотереи: что-то вроде «сотри маскировку на лотерейном билете ‒ и радуйся выигрышу» (родственное слово ‒ юбилей!). Но осадочек, как говорится, остался : ).

Замок

Однажды в Грайфсвальде, проходя по центру города, я вдруг увидел в витрине магазинчика свой замок! Это было просто поразительно, потому что я никогда не видел второго такого ‒ ни у кого-то дома, ни в кино, ни на картинке. К тому же прошло уже 15 лет, но он был точной копией моего. Стоил, кажется, 42 марки, можно было купить... Но семья и дети были делом неопределённого будущего, так что я просто полюбовался им ‒ и пошёл дальше. Как выяснилось позднее, производитель и не думал прекращать производство, и спустя ещё примерно лет десять мама купила Мишке другой замок этой самой серии. Он сохранил все основные наследственные черты, а человечки, обитатели замка, были вообще идентичны моим (к тому времени уже Мишиным; ну, почти Мишиным).

Пенни-Маркт

Я уже упоминал запах холла моего первого общежития на Гешвистер-Шолль штрассе. Но следует написать и о другом аромате, запомнившемся мне как отчётливый маркер чувства эйфории, которой были наполнены первые недели в Германии. Я на протяжении многих лет помнил смешение запахов фруктов и всяких других ароматных продуктов в Пенни-Маркте, расположенном недалеко от нашего общежития. Впоследствии оказалось, что разные сети супермакетов имеют свои черты и свои ценовые диапазоны, в частности как раз этот был самым дешёвым. Сейчас, видимо, пришлось бы приложить усилия, чтобы пояснить, что такого особенного привиделось мне тогда в «заурядном» смешении запахов обыкновенного супермакета. Я не буду прилагать эти усилия, для меня вполне достаточно, что этот биографический факт зафиксирован.

Курсы по испанскому

Как я уже упоминал, каждый из нас сам формировал себе программу обучения, записываясь на семестровые курсы из огромного пула. Любой из них могли посещать студенты разных годов обучения и даже разных специальностей ‒ если и существовали какие-то ограничения, то они явно были очень условными. И в первом, и затем во втором семестре я записался на довольно большое количество курсов, в том числе в разное время посещал три курса испанского (их вели испанец, чилиец и кубинец), а также курс по староиспанскому.

Преподаватель-испанец был довольно колоритной личностью: с бородой, бровями, курчавыми волосами и решительным смуглым лицом, очень-очень похожий на брюнета-контрабандиста из «Бриллиантовой руки». Жил он в другом городе, довольно далеко, и каждый раз приезжал на занятия на машине (такое положение вещей не было большой редкостью: преподавательская работа имелась, но не в произвольно большом объёме и не всегда в ближнем доступе, особо выбирать не приходилось.) Чтобы курс состоялся, на него должны были записаться минимум три человека. Это условие было соблюдено, однако остальные два студента, видимо, потом передумали, потому что на протяжении всего семестра я посещал этот курс один, так что получился своеобразный дуэт: испанец-преподаватель и русский студент, нашедшие друг друга в древнем немецком университетском городке. В целом мы вполне ладили: у меня был неподдельный интерес к предмету, сам курс был тоже устроен интересно.

Однажды речь коснулась национальных особенностей жестикуляции. Испанец вдруг с азартом спросил, знаю ли я значение следующего жеста ‒ он поднял кисти рук прямо перед собой, примерно на уровень лба или чуть выше, ладонями к себе, закатил глаза и пошевелил одновременно всеми пальцами. Выглядело это так, как будто прямо в эту минуту над нами не спеша пролетает Мимино в своём вертолёте с висящей снизу коровой, а испанец мечтательно ощупывает её вымя. Заметив мой растерянный вид, он переспросил, понимаю ли я жест, и, получив отрицательный ответ, пояснил его происхождение. Оказывается, эта пантомима означает, что чего-то ‒ «много-много-много», а исходно так изображалось обилие гроздьев винограда.

О музыке

Я брал с собой в Германию кларнет. В то время музыка занимала в моей жизни очень много ‒ возможно, уже не столько по времени, сколько по значимости. В общежитии играть не стал (там была очень слабая звукоизоляция), а нашёл музыкальную школу ‒ в старом городе, довольно далеко от общежития, и иногда ходил играть туда. Точно не помню, как именно это происходило, видимо, меня пускали в какой-то пустой класс. И в какой-то момент, кажется, у меня стал западать один клапан… Но может быть, и нет, а просто мне давно досаждал немного фальшивый до диез первой октавы, ‒ а Шеф возьми и заяви перед моим отъездом, что в Германии-то мне починят ого-го как! Что-то такое смутно припоминается…

В общем, я нашёл в Грайфсвальде мастера и отдал ему кларнет в ремонт. Это было эпической ошибкой! Когда я пришёл забирать кларнет, то мастер, весь светясь от счастья, похвастался, что заменил мне все подушки клапанов на новые! И что же? Немедленно выяснилось, что все клапаны пропускают воздух! Мастер растерялся. Пообещал переделать. Был он, кстати, довольно молод, и, видимо, с деревянными духовыми дела до этого не имел. В итоге он, действительно, всё исправил, при этом содрал с меня огромную, как мне тогда показалось, сумму ‒ кажется, марок сорок. И вот недавно (увы, в наше время «недавно» ‒ это несколько лет назад), вдруг узнав ‒ уже от уфимского мастера, что мне приходится «передувать», чтобы добиться звучания в нижнем регистре, я задумался: возможно, до попадания кларнета к немецкому «мастеру» этого косяка не было?

Футбол

Как я уже писал, футбол в хоккейной коробке прекратился летом 1991-го года, после этого в моих футбольных занятиях возник некоторый перерыв. Они возобновились осенью 1993-го года на физкультуре в НГУ. А после второго курса я вдруг обнаружил, что на песчаном поле играют каждый вечер, а в выходные ‒ и днём. С этого момента и фактически до отъезда в Томск я стал там завсегдатаем, с перерывами на пребывание в Германии. Естественно, в Грайфсвальде я тоже старался играть в футбол. Иногда собиралась случайная компания во дворе между общагами, несколько раз я ходил на тренировки с Шахом, несколько раз играл с немцами возле университета. А в Гамбурге ‒ в третий приезд ‒ однажды поехал с неграми на открытом кабриолете на какую-то площадку, куда подошли ещё другие негры, и там мы играли: куча африканцев, я и несколько немецких подростков. Вероятно, я смотрелся довольно живописно в этом открытом кабриолете ‒ один белый в развесёлой, ярко и живописно разодетой толпе (ехали тесно), под соответствующую музыку… Словно случайно оказался на съёмках клипа про рэперов.

Возвращение

На протяжении нескольких последних дней в Мюнхене я обдумывал маршрут. В кухне общежития на стене висела карта мира крупного формата, и вот по этой карте ‒ в мировом масштабе ‒ я выстраивал свой план. Во-первых, в него входил заезд в Симферополь. Во-вторых, возникла заманчивая идея: проехать через Румынию и сгонять там в город Брашов. Найти улицу, изображённую на открытке, которую Шеф и «одна девушка» подарили мне в мае 1992-го года по случаю окончания музыкальной школы, и на этой улице сфотографироваться. Вскоре выяснилось, что автобус Мюнхен-Бухарест идёт как раз через Брашов, после чего были отброшены последние сомнения. Для дальнейшего маршрута рассматривались два варианта: либо добраться до Констанцы и дальше двинуться морем ‒ или непосредственно в Крым, или до Одессы. Либо же двинуть из Брашова поездом через Молдавию до той же Одессы, а дальше на электричке. Первый вариант был, кажется, долгим и дорогим, так что в итоге был реализован второй.

Всё прошло как нельзя лучше. Правда, в автобусе ‒ уже на подъезде к Брашову ‒ меня слегка ограбили нехорошие румыны, пока я спал. Перерыли вещи, которые были при мне в салоне, и грабанули что-то около сорока марок (или двадцать с чем-то ‒ точно не помню). Соответственно, в Брашове я вылез злой и слегка хмельной ‒ в автобусе пили с румынами, и вполне вероятно, что как раз кто-то из собутыльников потом и шмонал мои вещи. Причём эти наглые ничтожества успели даже порыться в пачке писем!

Конечно, я сильно разозлился, но не менее сильным было и чувство облегчения от того, что не пострадали остальные деньги. Дело в том, что я вёз с собой наличкой всё, что заработал в Германии, ‒ несколько тысяч (!) марок, точную сумму уже не помню. На всякий случай почти все деньги были размещены не в «ручной клади», а в сумке, ехавшей в багажнике, и тщательно запрятаны там в нескольких условно хитрых местах. Конечно, теоретически румыны могли бы, наоборот, спереть багаж, но моя ставка сыграла, а значит, она была верной. Да, было бы ещё лучше и умнее, если бы и сорок марок не достались этим жалким воришкам, однако стакан явно оставался полон не просто наполовину, а практически до краёв, так что я чувствовал себя победителем ‒ хотя и слегка обиженным.

Была уже ночь, так что я запихал свои вещи в камеру хранения и заночевал, сидя на вокзале, ‒ точно как двумя годами ранее, в свою первую ночь в Германии. Наутро пошёл искать улицу своей мечты, нашёл её, сфотографировался и, спокойный и довольный, отправился через Молдавию в Одессу. А примерно через пару недель или чуть меньше я появился в Новосибирске и продолжил обучение на 5-м курсе гуманитарного факультета.

Семестр уже начинал клониться к концу, я пропустил почти два месяца. Но главное ‒ выяснилось, что в конце семестра необходимо сдать государственный экзамен по русскому языку ‒ и все усиленно к нему готовятся! Сложность заключалась даже не в том, что я позже включился в подготовку, а в том, что у нас, германистов, на втором и третьем курсах не преподавались те дисциплины, знание и понимание которых призван был проверить и утвердить этот экзамен. Фактически мои познания в русском остались на уровне вступительного экзамена, сданного пять с половиной лет назад (если быть точным, мы всё-таки прошли курс по лексике; однако морфологию и синтаксис ‒ ключевые дисциплины ‒ не изучали). В итоге мне всё-таки удалось как следует подготовиться, и экзамен я сдал на «отлично».

Примерно в это же время у нас дома состоялся разговор с С.В. Сердюковым, в котором участвовали и мои родители, ‒ разговор, который сыграл в моей жизни принципиально важную роль. Сергей Владимирович азартно убеждал меня «попробовать» сменить специальность на точные науки. И я ‒ как-то вдруг ‒ решил последовать его совету. Так что я начал со всей серьёзностью восстанавливать физику и математику, готовиться к поступлению в НГУ, чтобы получить второе высшее. И параллельно писал дипломную работу на тему «Способы выражения футуральности в готском языке».

На этом оканчивается 1998-й год, а значит, и тот период, который я планировал описать в этих воспоминаниях. Спасибо всем, кто добрался до этого места. Надеюсь, вы не считаете время напрасно потраченным.